«Юродивых…, юродивых ведут!»
Толпа визжала зло и исступленно.
«Смотри…, какие страшные бредут.
Таких, лишь в железах держать каленых!»
Вдоль площади, неровной вереницей,
струится ход оборванных калек.
Испуг скользит под вскинутой ресницей.
И лишь надсмотрщик, щуря тяжесть век,
бесстрастно внемлет скопищам зевак,
да давит в бок иной зевок неспешно.
Но хлыст, зажатый намертво в кулак,
вещает всем о нраве не потешном.
Сквозит убогость не в одном лишь слове.
От вида жалкого — печаль приметой верной
тому, что без надежды рок условлен
бредущим папертью. А чернь, в потехе скверной,
все норовит, хоть камнем, хоть бы чем….
Но, чтоб достать. Да так, чтоб лучше в крик
стенало шествие безропотных никчем.
И вдруг, средь сборища возник седой старик.
Возник негаданно. Откуда — не понять.
Седые космы по плечу волною….
Но разве в силе кто толпу унять?
Наперекор глумленья злого вою
заставой встать? Глупа казалась мысль.
Старик простер над рядом странный посох.
И смолкло всё…. Безмолвие. Лишь ввысь,
взметнула стая сизокрылых косо.
«Акститесь, православные! Позоры,
на ваши головы грядут расплатой страшной!
Ко мне пусть тотчас обратятся взоры,
кто ладен честь распутницей да падшей
стезю неверия о Промысле Отца!
Кто верует, что все мы, Божьи дети!
Что жизни дни в началах и концах —
Его заслугой! Что живем на свете,
Его желанья да любви безмерной
венцом невиданным доселе в мирозданье.
Но! Что ступаем поступью неверной,
то — наша боль. И лживое незнанье.
Воззрите люди, ни минутой скудной
на сих страдальцев жалкое обличье.
Они – итоги страсти безрассудной,
и всуе позабытого величья.
Они ведь нам и братом, и сестрой.
Все потому, что мы ведь, тоже люди.
Кто, кроме нас, загнал их в этот строй?
И от кого к ним жалость-то прибудет?
Теперь же, всякий, кто из вас безгрешен,
возьмите камень…. Бросьте им в меня.
Не скрою правды, я пред Богом грешен.
Не все от сердца слыло в прошлых днях».
Что в гласе том, не знаю, откровенно….
Да видно что-то было, коль случиться
смогла единым мигом перемена
в толпе. Что, из взбесившейся волчицы,
вдруг стала обращаться (верь глазам),
ничем иным, как шелестом дубравы.
Когда, лишь шепотом вверяют образам
благую исповедь о помысле неправом.
В колени без разбору чернь валилась,
и, простирая руки к небесам,
слезой горючей плакала, молилась….
А к старцу дивному (я видел это сам),
тянулись в упованье — взоры, руки.
Крестясь, три увальня ползли к его ногам.
И в просьбах о прощенье да поруке,
их тихий шепот превращался в гам.
Зачем же так-то…? Сам-то, как решил?
Я нынче в спросе к тем, кто был усерден.
Кого сей сказ совсем не насмешил,
но кто поверил в то, что я не бредил.
Что вдруг могло случиться, чтоб толпе
негоже стало попирать убогих?
Покуда сказ сей к краю не допет,
давай-ка вместе ступим по дороге.
Кто есть любой, что окружает нас?
Наверно, мы же сами. Только видно,
когда с чем горьким сравнивают нас,
нам вдруг становится до коликов обидно.
Хоть каждый есть всего лишь продолженьем
чужих желаний, помыслов и страсти.
Чередность дел — зеркальным отраженьем
в метаньях между злом и Божьей властью.
И суть итогов сильно не рознится:
все, большей частью — выгадать, слукавить.
Хоть в каждом дне привычно уж грозиться
на благочинность помыслы направить.
Но вот, однажды, сыщется в толпе
такой старик. И всем вдруг станет ясно,
что мы, бредя по жизненной тропе,
по-разному, с молитвой или плясом,
не сутью нынче. Но, меж тем, едины:
что в образе, что в мысли, что в подобье.
Хоть простодушны, хоть и нелюдимы.
И как откликнемся, в добре иль в лютой злобе,
на всякое иное проявленье,
таким аукнется и встречный нам ответ.
В том есть зарок, и Божье повеленье.
И нет чужой беды. Поверь мне, нет.
Вот, мудрости незыблемый предел,
начертанный в веках самим народом.
Никто свершить доныне передел
не смог, ни в умысле, ни в деле благородном:
«Над кем смеются? Над собой смеются.
Кого в гоненье травят? Лишь, себя.
В чужой слезе и наши слезы льются,
подспудной болью души теребя»
Быть может, там, куражась на дороге,
презреньем злым юродивых свербя,
заслышав глас, вещающий о Боге,
толпа признала в их стезе себя…?
© Владимир Дмитриев