«Слыхали, давеча? В уезде по соседству,
опять задрали волки мужика.
Ну, нет на окаянных кар да средства.
Всё рвут да рвут. Скрадут исподтишка.
И ну…, всей стаей. Где уж тут отбиться.
Одни лишь косточки находят поутру.
А к волостному — пробуй-ка пробиться.
Погонят в шею. Где уж тут добру…»
Сей сказ в трактире. Вечереет рано.
В трактире полно. Яблоку упасть
не сыщешь места. Дед, в кожухе рваном,
что речь ведет, уж веселится всласть,
в рассказ все новые да новые прибавки
вплетая с каждым разом без зазрений.
Иные внемлют, вкруг составив лавки.
Иные пьют, не выказав презрений,
но, и не чтя рассказчика вниманьем.
Здесь каждый волен чтить свои резоны.
Дед не в обиде. Кажет пониманье.
Далеким годом, в ловчие сезоны,
рассказы равные тому, что здесь ведет,
уж нес не раз. Засим и краснобаем
прослыл в молве, что впереди плывет.
Но был к насмешке крут да несгибаем.
На улице морозище проказник
не шутками метелью разгулялся.
Чуть ближе храм, а вдалеке заказник.
Окрест мукою снежной извалялся,
да тенью от дерев играя в прятки
с луной-сестрицей, дышит паром рек.
Зима ведь ранняя. Еще свои порядки
Не утвердила…. Слышен на заре
еще, и гомон птиц спешащих прочь,
и дальний трубный зов лесного зверя.
Но сколь теплу продленье не пророчь,
зима стучится. Что, в окно, что в двери…
Усугубили. Дед, опять на круги
повел рассказы о коварстве волчьем.
Но стали уставать от басен други.
Но, чтобы не мешать, сидели молча.
Входная – настежь…. Что за баловство?
Лишь только молвил, на пороге гость.
Чтоб с местными…, не схож ничуть родством.
Медвежий полушубок, трубка, трость.
«Здоров, отцы!» Сам, молод да красив.
Широк в плечах. Косая сажень, к месту….
По нраву балагур, хоть чуть спесив.
Такому всякая б засваталась в невесты.
«Чего притихли? Кто ж нальет штрафную,
для гостя доброго за то, что опоздал?»
И взором с подковыркою балуя,
всему сообществу поклонами воздал.
«С каких заслуг, прикажешь угощать?»
То, отозвался за столом сидящий,
кузнец беспалый. Не спешит вещать
незваный гость. А в тишине смердящей
сивушным духом, зреет недовольство.
Сыскался мол…, пои его задаром.
Снесли к потуге праздной хлебосольство,
припомнив «гость незваный, схож тарам»
«Заслуга…? Ладно. Будет вам заслуга.
Такая, что не в силе и приснится.
Тут чей-то голос мне донес до слуха,
о волчьих шалостях шальную колесницу…
А поделом ли станет, братцы вам,
чтоб лет с пяток, про волка и не слышать.
Да знать на верности — по снежным покровам
разбойник серый вовсе и не рыщет?»
«У нас своих рассказчиков в достатке,
чтоб сказки сказывать под вьюгу да метель.
Ты видно друже, мыслью-то в устатке,
подвинулся чуток? Ступай отсель…
Не береди пустым рассказом души,
лишь за желанность кубок осушить.
Твоих бахвал никто не станет слушать.
Глядишь, в сердцах ведь могут порешить
намять бока. И помощи не сыщешь.
Иной рассказчик нам совсем не люб.
Пусть и немало дивного услышишь,
но, чтоб дозволить вам, дурачить люд…»
«Айда, за мной!» — шагнул к двери широко.
Вмиг распахнул, да замер на крыльце.
Кругом безмолвие. Куда не кинешь оком
белым бело. Доха на удальце
в распашку ходит. Глянул в небосвод,
да пальцы в рот…. И посвист молодецкий,
вспоров на версты снежный хоровод,
разнесся в дали пляской половецкой.
Сколь минуло? Кто ж скажет нам теперь.
Да только вдруг, со всех концов, украин,
бежит на зов клыкастый серый зверь.
Числом таким, что кажется бескраен
в родах своих, сих волчих стай приход.
А мужики…? Ни в шутку оробели,
воззрев, на сей безудержный подход,
под заунывные страдания метели.
Уселись серые. Да щелкая клыками,
поводят мордами предчувствуя удачу.
Надежда на спасенье мерно канет
в душе иной. А сердце, горько плачет
по памятной минутке, где спросил
безвестный молодец об угощенье малом.
Где на приветы не сыскалось сил.
А в мысли — здравья доли не достало.
«Мои полки! Мои лихие братья!
Вопросом, кто я? Волчий князь, в миру.
Так писано по древности в харатьях.
В тех самых, что вовеки не умрут.
Отцы, не бойтесь. Сгинут, как явились.
Да не обидят, ни единым мигом….
Назад ступайте. Что ж в дверях столпились.
В трактире, знаю, знатен квас с ковригой»
Какой там квас…. Про водку вряд ли вспомнишь,
когда вокруг сколь видимо для глаза,
бесчисленные стаи серых сборищ
гуляют в вольности, да мыслят всяко-разно.
Он снова дважды свистнул залихватски,
и стаи прочь пустились без оглядки.
Лишь знаменем, до жути страшным, адским,
завыл матерый…. Знатные колядки
устроились, однако, у трактира.
Кому сказать – лжецом сочли б в сердцах.
Когда б пищаль, иль добрая мортира
нежданно стрельнула у самого крыльца,
испугу б меньше…. Воротились в дом.
Трактирщик молодцу сребленный штоф подносит.
А тот, гляди…. Хлебнул чуток, на том
и всем спасибо. Большего не просит.
Вот как зашел, да так же — вышел прочь,
Простыл и след, уж только и видали…
За окнами давно стелилась ночь,
Мела метелица от глаза кроя дали…
***
Пять лет не скорым сроком пролетели.
Что говорить…, не видели волков.
Слова про князя кругом облетели.
Про свист, про штоф, про сборище полков
теперь в рассказах редко вспоминали.
А про свои же страхи, и подавно.
Но, летним днем известие прознали.
Известие, небесным громам равно,
на головы обрушилось под вечер:
за дальней весью волк загрыз девицу….
Рассказ о страшной да короткой встрече,
взывал под сердцем — покарать убийцу.
Про князя волчьего тогда и помянули.
А где сыскать-то, знанья нет в помине.
Хоть и в трактир сходить не преминули.
Ведь те, кто помнил, живы и поныне…
В легенде как…? И жизнь, и смерти, вместе.
Ты не пеняй на страшную развязку.
Покуда слог итога неизвестен,
мы тешимся иной словесной пляской,
и верим в то, что всем грядет удача.
Что ж. Может верно. Так-то быть и должно.
Но если вдруг, хоть кто-то не заплачет,
то как узнать — что искренне, что ложно?
© Владимир Дмитриев