Про него говорили часто:
он какой-то совсем несчастный.
И опять, взглянув на него:
он, видать, не от мира сего.
Вечно голоден и не брит.
По ночам очень мало спит.
Да к тому же, в молчанье, подолгу,
одиноко застыв у порога,
всё сидит, и всё смотрит куда-то.
Взором жалостным, виноватым.
А порою, бормочет что-то.
Так протяжно…. Завыть охота,
на фигуру согбенную глядя.
И какой-то подвыпивший дядя,
вдруг не стерпит, да сапожищем,
перепутав с бездомным нищим,
пнёт под дых. Без разбору, больно….
Ойкнет сирый от боли невольно.
Но лишь молча обидчику рьяному,
от количеств и крепости пьяному,
в глаз туманность осоловевшую
глянет скорбно. Рукой ослабевшею
поведёт от души прощая.
В том прощенье добром поминая,
перекрестит да улыбнётся.
И опять прежним делом займётся:
вдаль глядеть и тихонько шептать.
Может каяться. Может роптать.
Кто там знает…. Не разобрать.
Да и стоит ли к сердцу-то брать
все слова, что юродивым сказаны.
Сочетаньями странными связаны:
мол, «прости им» и «мне прости»,
«отпусти им» да «мне отпусти».
А кого да за что прощать,
да в какие края отпускать,
нам забот и понятия мало.
Мы ведь в вере, что нам не пристало
слушать россказни странных убогих,
что часами сидят при дороге.
Нам иными делами да помыслом
на распутьях житейского промысла
всей серьёзностью нужно радеть.
Но, не фраз осмыслением бдеть.
Эх, мы, люди! Беспечное племя.
Всё кипим, что смола на поленьях,
средь разгула кострища трескучего.
Всё торопимся в поиске лучшего.
А того ведь не видим воочию,
как меж хлама ненужного прочего,
в шаге близком, вдали от всего,
тот, что зван «не от мира сего»,
и ещё, вроде брани — «убогий»,
в приближении ходит… у Бога.

© Владимир Дмитриев