Трактирный спор

лес

Не новью, что — в познанье да в сравненье,
чтоб верным вышло жизни уравненье,
мы чаще больше ищем мудрый толк.
Порой в исканьях рыщет будто волк
сознанье наше. Рыщет, чтоб понять
иль хоть в стремленьях пробует унять
безудержность иного безрассудства,
где страхов нет от губящих присутствий.
Где спрос «зачем» и «нужно ль это вовсе»
помехою, что лист летящий в осень.
Так сталось с тем кто случаем простым
забрёл в трактир, что с давних пор прослыл
для люда всякого пристанищем от бед.
Трактирщик старый тучен, зол да сед.
Но дело знает и порядок чтит….
Для всех кто вхож заведомо учтив,
всех помнит в имени почти наперечёт,
попомнив тех, кто труден на расчёт.
Тот новый гость от общества сидящих,
разнился разве что слезой не проходящей
у края глаза. Да частенько, вдруг,
как будто пробуя от крепости подпруг,
всё рвал рубаху на своей груди.
Кто ж подле сел, не силясь упредить,
лишь тягостно вздыхали да молчали
согласьем горестным что сказ его печален.

«Мы ж, братцы, и не думали тогда
про то, как будет…. Знали, что беда
пришла в наш край. Что враг силён да лют.
Всё слушали как в страхах местный люд
рассказы вёл о палах да разорах.
Как в злом насилье слал печать позора
хоть жёнам мужниным, хоть девицам младым
сей супостат. Стелился горький дым
по душам воинов. И закипала в сердце
тупая злость отмщенья иноверцам.
В один из дней случилось в дальнем поле,
где лишь ветра господствуют в приволье,
разъезду конному под серостью туманов
вести дозор веленьем атамана.
Вот там и встретились. Полки врагов постоем
в полях шатры воздвигли ровным строем.
Да видно и не ждали чтоб случилось
быть обнаруженными вдруг, да нам на милость.
Для битвы срок приготовлений скор.
Хоть острый нож, хоть сабля, хоть топор
с рукою воинов навеки неразлучны.
И вот уж гласом громким, многозвучным,
летит наказ. И будто волны рек
накатом буйным на пологий брег
несутся рать за ратью в истом раже.
Под воплей сонмы на постое вражьем.
Когда тот бой, не чтя и целей правых,
роднил число потерь в смертях кровавых
с безумными в кошмарных видах снами,
я понял вдруг, что нынче… Бог не с нами.
Что нет в нём сил в спокойствии взирать
как в страшный жернов шли за ратью рать,
как перемалывал незримый демон плоть
лишь в исступлении крушить, рубить, колоть,
как вопли в воздухе, густеющем от крови,
неслись протяжно. Нет, не хмурил брови
я в час далёкого теперь братоубийства.
Я был как все — бессмыслен, зол, неистов,
и бредил лишь желанием удачи,
в надеждах, что не взвоют, не заплачут
в родной сторонке — как по мертвецу.
Что воротившись к отчему крыльцу
всё стану тешиться об удали рассказом.
Теперь уж ясно, что в стремленье праздном
был глуп я, да в беспечности жестоким.
Тогда не ведал я, что боли той потоки
ни в сердце, да и в мысли не изгладить.
Что долгим сроком, чтоб с покоем сладить
всё чаще стану хмелю слать приветы,
совсем отчаявшись хоть в чём найти ответы»

Он замолчал надолго. Дух сивушный
струил под законченность потолка.
Лишь малый дитятко мамане непослушный,
кричал за окнами да в вредности толкал
братишку в бок. А мужики примолкли
да всяко мыслили, в услышанном копаясь.
Прикрыв глаза, что большинством промокли,
брели по памяти, всё больше натыкаясь
в давно ушедших прошлых днях своих,
на схожесть ратных дел да на итоги
от рассуждений. Скорбной чередой
вставали вдоль петляющей дороги:
опустошённость, смерть да женский вой.

«Уж сколько минуло с той давней брани, братцы,
что вспомнить точно — зряшный труд стараться.
Но только, нет мне и теперь покоя.
А жуть кромешная от страшных видов боя
у изголовья всякой ночью бродит.
Из снов моих, что тот злодей уводит
покой да тишь. И равно дикий зверь
я, вдруг сорвавшись, отворяю дверь
и вою, вою… на луны светило.
Надрывность славя непомерной силой…»

«Не первый ты, да видно, не последний.
В хранителях от горестных наследий
в довольстве чтит ползущая молва.
А ведь в беде… ты сам и виноват».
Та фраза — вороном, в смердящей тишине,
вдруг застит разум чернотой тенет,
и даже у ослепшего калеки
над бельмами взлетают гневно веки.
Кто молвил слог…? Поворотись на свет!
За непонятности обид снеси ответ!
Как можно воина, сужденьем неприветным
причислить за отпор врагу ответным.
За то, что нет ему покоя долгим сроком,
как равно от проклятий злого рока.

На тусклый свет из темноты угла,
под мытых половиц скрипящий лад,
ступил чужой. В примолкшем окруженье
лишь глаз прищуренных невольное движенье
да спёртое средь гневности дыханье
от бранных слов снесённых на закланье.
Что пришлый не из робкого десятка
смекнул и поп, что в рясе да вприсядку,
усугубив да позабыв про сан,
играя пальцами по реденьким усам,
частенько в пляс пускался беспричинно.
Забывши напрочь об обете благочинном.

«Не кроете во взорах удивлений.
Да гневу нет в сердцах сопротивлений
на приговор об истинном виновном?
Не мудрено. Да и совсем не ново.
Кто среди вас, а хоть и одолженьем,
узрев своё в водице отраженье,
что только он виновником и есть
признает честно? Кто способен снесь
вину за неразумности деянья
лишь на себе? Ведь сутью покаянья —
не пересказ свершившихся когда-то
недобрых дел, да в вздохе виноватом.
Уж сколько лет блуждает миром фраза
что всуе молвлена и не единым не разом,
звуча неистовством в смешении ролей:
«Война — последний довод королей!»
Вот только нет печали чтоб помыслить
о череде грядущих в ней бессмыслий,
что вслед объявленному ступят в тот же час,
как только рещащий на круг затихнет глас.
Красивость слова… назиданье, довод —
лишь мишура. Верней, лишь только повод
чтоб тотчас обнажилась сталь меча,
да стало правым чтоб рубить с плеча.
Что есть в итогах смерти, кроме смерти?
И пусть хоть кто от слов в лукавстве вертит:
Что есть от пала больше чем зола?
Что сеял в бранях хоть и тот солдат,
что нынче сказ ведёт за штофом прячась?
Не в смерти ль равного себе сыскать удачу?
Зло множенное злом, рождает зло,
не помышляя рассуждать — кому ж свезло:
тому, кто вдруг взалкал в братоубийстве
иль кто противился. Итогом горьким виснет
лишь счёт смертей да памятности суд.
До края видно полнится сосуд
от горьких дел свершённых под луной.
Засим и толки, будто волчий вой
несут по свету боли да печали.
Вот если б научились в изначалье
мы мыслить должно, а затем вершить,
быть может, не пришлось так тяжко жить.
Твоими молвлено, солдат, теперь устами
что понял ты, что нынче Бог — не с нами.
Он с нами вечно. Глупость не твори.
Не смей не только больше говорить,
но мыслить даже в этом убежденье.
От самых первых радостей рожденья
до дней концов, он прибывает вечно
в душевных радостях и горестях сердечных
народа всякого. Вот только, должно всем
не в суетных словах судить о сем,
а верить исто, да спешить не ранить
ни бранность, ни сходом в поле брани».

Сказал и вышел. Плотно дверь прикрыл.
Дымок над светочем прозрачен, сизокрыл,
струился, мерно растворяясь в зале.
Кто был… вослед и слова не сказали.
А хоть бы прояснить — кто ж так умело
перевернул в рассказе смысл да дело?
А может и в ином нашлась причина.
Укрывшись вновь в молчания личину,
согласье слали тем словам чужого
что молвил он, помедлив у порога,
про то что прежде чем вершить дела,
чтоб в будущем дорога пролегла
лишь к светлому, сродни небесной выси,
не лишним станет в трезвости помыслить?

© Владимир Дмитриев

(Визитов на страницу 99. Ежедневно 1 )

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.