Так уж вышло. Однажды, он просто устал.
Нет, причин объяснять никому он не стал.
Просто, тихо поднялся и… вышел в окно.
Напоследок задумавшись лишь об одном.
Он подумал о матери, вспомнив тот год,
когда вынув из шкафчика старый фагот,
на котором когда-то любимый им дедушка,
менуэты наигрывал худеньким девушкам
во дворе под раскидистым стареньким дубом.
Где старушки на лавочках морщили губы,
и бранились беззлобно на «маэстро» старания,
поминая в пол голоса, про болезнь и страдания.
Мать стояла у шкафчика и тихонечко плакала.
А на ветке за форточкой растревожено каркала
небольшая ворона с ярко белой отметиной.
Этих бестий непрошеных и тогда не приветили.
В тишине между всхлипами, мать сказала тогда:
вот и прожиты годы…. Как в туман поезда,
унеслись, пролетели, чуть качнувшись на стыке.
Всё, под громы набатов о свершеньях великих.
Всё, под радости общие, про удачу для всех….
Только, знаешь, мой мальчик, горьким выдался смех.
Может…, может и лучше, стало где-то кому-то:
от труда полурабского, от подавленной смуты
несогласных с правителем. От ГУЛАГа, расстрела.
От обжорства и подлости. От хлопка самострела.
Я же, помню лишь карточки. И краюху от хлеба.
А отец твой подавно…, лишь с решётками небо.
Помню ситчик для платьица, за успехи в открытии.
И угрозы начальников, за попытку сокрытия.
Вот и всё моё личное. Можешь дальше не спрашивать.
Нас учили в полголоса…. За чужими донашивать.
Не высказывать мнения. Не трудиться в решении.
Лишь с уходом из здания проверять помещения.
Я не знаю как сложится, (продолжала с запинкою),
по каким же дороженькам или, может тропинкою,
ты войдёшь в неизбежности в мир подшитый обманами,
где и судьбы и должности схожи, разве, с карманами.
Ты пойми меня сыночка. Люди всякие, разные.
Все их страсти и слабости, как болезни заразные.
А о Боге и вовсе уж, вспоминают лишь в крайности.
Когда нет избавления от придуманных странностей.
И не вздумай, мой миленький, задавать им вопросы.
Я то знаю, поверь мне, чем отплатят за спросы.
Насмотрелась, наплакалась на тюремных свиданиях.
Да и правда в ответах — редкость, даже в приданиях.
Через несколько месяцев тихой мамы не стало.
По оградке кладбищенской серый пух распрастало
покрывало туманности, с рваным краем над шпилями.
И сновали копатели, от кладбищ камарильями.
Он не стал, ни противником и ни яростным спорщиком.
Но и сыплющим лживостью незаметным притворщиком
становиться не мыслил. Хоть случались советчики,
кто без тени стыдливости, говорил: мол, в ответчики
чаще больше без всякого тех зачислят в старании,
кто хоть как-то обмолвится о неправом страдании.
А уж тех, кто на людях сокрушённо посетует,
подкрепив свою правду хоть письмом, хоть кассетою,
может, так уж случиться, и найдут лишь к весне.
Когда с просеки в рощице сходит тающий снег.
Он не верил рассказчикам, возражать им пытался:
мол, разгул от всевластия где-то в прошлом остался,
и писал всё взаправдашне, с именами и датами.
С заключеньями верными, лишь от факта богатыми.
А потом были биты. Кровь и шёпот напутствия.
Разговоры с «погонами» в досудебных присутствиях.
Уговоры начальников. Злобный клёкот завистников.
Но никто, ни полслова, хоть о чём-нибудь истинном.
Если смог бы, то верно, к дну запоя свалился.
Не случилось. Лишь шёпотом неумело молился,
и старался над строчками, уточнив предисловия.
Соблюдая лишь истину непременным условием.
Но печатать не стали. Без труда объяснения.
А какой-то из новеньких, обронил без стеснения,
развелись мол, глашатаи, правдолюбцы, заступники.
Пишут всё, что, не попадя. Наглецы и распутники.
«В стол» стараться не новостью. Только смысла не много.
И в дороге нет смысла, если строить дорогу
под надзором правителя, кому, в общем, без разницы:
жизнь становится лучше или, только лишь дразнится.
Отходную не правили. Местный поп отказался.
Ведь не просто покойником тот мертвец оказался.
Борзописцем, охальником, кто о жизни святоши
вестью горькой, но истинной, паству всю огорошил:
ни Садом, ни Гоморра всей своею греховностью,
и в ряду не стояли с бесовской его склонностью.
Схоронили за стенкою. Под несносность молчания.
А какой-то из знающих, злым порывом отчаянья,
сплюнул прямо на ленточку в чёрно-белых мотивах:
«От скорбящих товарищей и всего коллектива».
Кто-то вымолвил, слабый мол, не осилил, не справился.
Самой лёгкой тропинкою в «закулисье» отправился.
Нет, чтоб к людям, на площади, под призывы и лозунги.
Или хоть на портреты вон, понадписывал прозою.
Мне вдруг вспомнилось книжное. О Голгофе, распятии.
Как старалась опричнина в изуверском занятии.
Как визжали в неистовстве и священник, и чернь.
Как сверлил подсознание безысходности червь.
И блеснуло догадкою…. Может так и положено?!
Может лишь на таких вот искупленье возложено?
За грехи наши тяжкие, за пути беспросветные,
жертва чтится достойною, если только лишь, светлая?
© Владимир Дмитриев