Старьёвщик

вернет

В вечерний час осенней стужи
на край большого городища,
под ветра перелив натужный,
что равно злой разбойник свищет,
неведомый седой старьевщик
набрел не умыслом, случайно.
Из тех, кто на судьбу не ропщет
хоть в крике, хоть в моленье тайном,
был сей безвестный. И молчун.
Иное слово чтоб услышать…
Вон страж, завистник да ворчун,
его пытать навстречу вышел,
как должно испросить о всяком,
кто к вратам городским ступил.
Старался срок да слов десятком,
покуда прочь не отступил
да и махнув к нему рукою,
промолвил: мол, ступай безродный.
Особых бедствий для покоя
в тебе не зрю. Высокородный,
что правит нашим градом нынче,
велел не задевать прохожих.
Свои мол, беспокоят шибче,
хлебнув в трактирах придорожных.

Пришелец путь в трактир не правил.
Ступил неспешно вдоль заборов.
Навстречу люд. В потешном нраве
горланил песню всем собором.
Старик, чуть в темень отступив,
ушел от нежеланной встречи.
Мудро припомнив: «Уступи
хмельным да глупым, хоть и встречным».
На площади старинный храм.
На маковке, в свеченье тусклом
мерцает крест. Сродни хорам
бесовской братьи, звуком гнусным
ревут коты. Цепные вторят.
Не в постоянстве, редкой нотой.
Как будто упражняясь в споре,
но большей частью, с неохотой.

Ступени к храму. Спит калека.
В блаженном забытьи раскинув
обрубки ног. Чуть дрогнет веко,
да немощной рукою вскинув….
Во сне, видать, не меньше горя
приходит из глубин безвестных
для тех, кто сир в житейском море,
кто обделен достойным местом.
Старьевщик медлит в продолженье
пути, да зрит на храм с пристрастьем.
Ни радости, ни уваженья,
ни доли малого участья
во взоре не сыскать пытливом.
Как будто, и не храм пред взором
его теперь.
Вдруг, переливом,
наперекор кошачьим вздорам,
от звонницы — на весь окрест,
как равно вздоху полной грудью,
струной чистейшей – благовест,
несет по площади безлюдью.
Округа чутко замирает.
Не от боязни, верно в жажде
прознать — о чем теперь играет
старинный колокол? Как жаден
людских сообществ интерес
в тот всякий раз когда звучит
на звонах дивный благовест.
Хоть белым днем, а хоть в ночи.

Однако вот уж смолк несущий
чудных звучаний упоённость.
Как прежде, площадь. Где лишь сущим
старьевщик, да калеки сонность.
Вздохнул пришедший. Вздох тяжелый
сквозит родством от сожалений.
Усыпан сплошь листвою желтой,
что в знак осенних положений,
и дол, и островерхий кров.
С небес застывших сыплет морось.
Пристанищем семи ветров,
что в добром знатны, разве порознь,
встает утроба городища
перед задумчивым скитальцем.
Старьевщик в храм пути не ищет.
Ступает прочь. Лишь только пальцем
на двери храма знак послал
да молвил слово в полушепот.
Калека нищий вдруг привстал.
Зипун, что сотню раз заштопан,
за ворот рвет…, да глазом водит,
следя, как странный перехожий
от храма прочь теперь уходит.
Луна подобьем дикой рожи
гримасу корчит. Гаснет свет
в глубинах всех лампад фонарных.
Присутствий дивных чуя след,
как равно, если б чад угарный,
спешат коты по крышам вроссыпь.
Блажит неведомая птица
средь кроны древ. На склоне осыпь,
стремленьем чудо-колесницы
с холмов сверзается в предместье.
А в дальнем логе за горою,
звуча проклятьем над полесьем,
матерый сеет страхи воем.

Толпа на площади. Понятным.
Сквозь сумрак, благовест — на диво.
Кто ж в упражнении занятном,
движеньем праздным да ретивым,
покойности чертог нарушил?
Подать его на суд толпы!
Ползет, что мышкою-норушкой,
под крики обращаясь в пыл,
желанность жертвенных судилищ.
Ведь любо, чтоб казнить прилюдно.
Сознаньем страсть ту не осилишь,
но любо, как же, братцы любо….
В пылу толпящих поп да дьякон.
Звонарь расстрига клятвы слезно
несет, что мол, повинен в всяком,
но чтобы благовест…. В скабрезном
тех оправданий слоге – правдой,
скользит для множества средь страхов.
Но ради зрелищ чернь ведь рада
и невиновных снесть на плаху.

Как вдруг…. Что громы в небе ясном:
«Слепцы беспутные, акститесь!»
Неведомую тяжесть гласом
по душам стелет, в миг. «Уймитесь,
в потугах совершать глумленье
расправы над своим же братом!
Смирите адское томленье
бесчестья бесовским парадом
вершить над правдой страшный суд!
Ужель совсем в сердцах не стало
от благости великой струн?
Давно ль вы обратились стадом
живущим лишь одним усердьем:
сживать с земли себе подобных.
Да тешить дух свой милосердьем,
лишь в пламенных речах надгробных?»
Толпа притихла. И пространство
за улиц дальних перекрестком
следит в молчанье. Постоянством
срываясь в дуновенье хлестком,
тревожит ветер. В лунном свете,
из темных узких запустений,
ступает тот, кто был в ответе,
отбросив в бок уродство тени.
Старьевщик? Может быть, и он….
Вот только, лик…. Иль показалось?
От мысли ясной просветлен
и взор, и страждущая малость
осанки прежних юных лет.
Воздета длань грозой десницы.
Шаг, больше схожий на полет.
Да вскинутые вверх ресницы.
Застыл на паперти у храма.
Узилищем вериг, несносно,
висит молчанье. Будто рана,
у сердца режет болью острой
у всякого, кто встал на круг.
В отечестве сыскать пророков,
порой — неразрешимый труд.
Но тут, для всех и без пророка
понятным стало в сей же час,
кто молвил слог подобьем рока.
Чей нынче громогласен глас,
что лавы огненной потоком
несет в сознанье, уши, души,
смешенье страшных удивлений.
Да без затейства мигом рушит
ничтожность прежних проявлений.

«Признали. Вижу, что признали….
Чего ж молчите? Вон, ведь только,
вы в жарком крике ночь терзали
в желаньях не страшась нисколько.
Ах люди, люди…, человеки.
Что ж с Явью сотворили вы?»
Старик вздохнул, прищурив веки.
За озером слепая выпь
зашлась истошно в долгий стон.
На темном небе туч армада,
по краю четырех сторон
восстала в черную ограду.
«Прошел я по путям бескрайним
творимых вами, люди, дел.
Среди всего, в расстройстве крайнем,
я от добра не углядел
и половины. В чем причина,
что зло взрастает в мире пуще?
Кто б смог доходчиво да чинно,
из замеревшей кругом гущи,
понятья изложить без страхов:
что побуждает Божью данность
без сожалений снесть на плаху,
в преддверье обративши в странность
святую истину?»
Молчат.
А хоть рукой повЕсть страшатся.
И данник жизненных начал
не спешен к слову возвращаться.
Но все же: «Некому ответить
иль нечего в защиты класть?
От ясных дум в умах не светит?
Одна лишь пагубная страсть
в безумствах властвует по душам?
Ну, что же. Коль храбрец не найден
ответ держать, не стану рушить
устоев в скроенном укладе
от ваших чаяний и я.
Пойду, однако. Ночь настала».
Что подколодная змея,
неспешно свившись в клуб, устало
стихает ветер. Старец прочь
от площади стремленье держит.
Разливом мрака ведьма-ночь
рисует даль черней чем прежде.
Как вдруг…. «Отец, постой немного!
Не уходи, вот так, без слова….
Уж знаем, что повинны в многом.
Но сделай милость, молви снова.
Ты прав, Отец, беспутны мы:
бредем, все больше наудачу.
В тенетах беспросветной тьмы,
уж кой-то срок всё слезно плачем
да мыслим испросить совета —
где отыскать пути иные.
Но нет в конце дороги света,
и нет того, кто б к свету вывел».
То выступил вперед сиротка,
что при конюшнях в услуженье
влачил безрадостно да кротко
от нищенств горьких положенье.

Помедлил старец в удаленье.
Плечом на круг оборотившись,
назад ступил. В речей продленье
изрек, к сиротке обратившись:
«О свете тужишь? Разве малым,
Ярило в землю шлет от света?
И разве мыслишь – небывалым
луны сиянье?» Слог ответа
полним теперь не недовольством
но, большей частью, удивленьем.
Что подтверждения посольством,
с небес нависших – проявленьем,
зарницы сыплют. Звездный сад,
от серебра — на ширь земную,
на степи, горы, на посад,
ни пяди малой не минуя,
свеченье шлет. Средь схода ропот.
Но, кто о чём… не разобрать.
И только лишь юнец не робок,
спеша до края разорвать
от бедствий горьких переплет,
без устали вопросом сеет.
Земным поклоном старцу шлет
да по земле колени стелет.

Ответ не скор. Старик недвижен
да молчалив, как было прежде.
Лишь смотрит как теперь унижен
сей отрок в пламенной надежде
единым мигом суть обрящить.
Да, как печать самодовольства
со злобных ликов в круг стоящих
сползает напрочь. Недовольства
за беспокойство в час вечерний
забылись тотчас. Тенью скорбной
во взорах мутных страх начертан,
как если б пред расплатой скорой.
И вновь звучит глагольной нотой.
Как если б вдруг иной глашатай,
восстав на городских воротах,
от ремесла лишь виноватый,
вещал на сход от приговора
высоких княжеских велений.
Тот слог до дальнего затвора
летел в безудержном продленье:
«Когда творились Правью Яви,
давалось всё легко и просто.
Все потому, что в Божьей Прави
пролились дивным отголоском
музЫки благостных звучаний.
Всё, от добра, любви прекрасной…
Кто Явь вершил, не замечали
иной зари полоски красной
иль тени сумрачную данность.
Творили, лишь в одной надежде
да в упованье на желанность
создать прекраснее чем прежде.
В земных пространствах заронили
мы от щедрот да процветанья
благое семя. Лик роднили
по схожести с Творцом. В сознанья
пролили чудо-данность – выбор,
чтоб нёс он лишь благою вестью.
От мира с древом, зверем, рыбой,
учили жить во всяком месте».
Вздымает резко старец вежды
да взор на круги устремляет.
И гласом, что сильней чем прежний,
приволье в мыслях усмиряет:
«Но данности благих зачинаний
вам скоро не пришлась по вкусам.
Сперва, под сонм лихих звучаний,
подобно комарья укусам,
вы стали жалить без разбору
всех тех, кто в несогласье был
подвергнуть Яви дань разору.
Кто усмирял разбойный пыл,
в безумствах принятых решений
земное изводить до края.
Вы преуспели в страшных тщеньях,
все жарче праведных карая.
Чтоб перечесть — не хватит срока,
ни мне, ни всем, кто ныне в Прави,
от бедствий вашего урока.
И ныне путь ваш горький равен
лишь ходу что ведет к безмолвью
да к року вечного забвенья.
Сей слог я не для страхов молвлю,
не в тще потуг на озаренье,
что в ваших мыслях заискрится
слепящим светочем от истин.
Нельзя от истин утвердиться,
коль ход причины не осмыслен.
Всяк ваш закон, устой житейский,
не от щедрот творим сердечных.
Коварство умысла в затействе
решений ваших скоротечных,
лишь нищим мыслью неприметны.
А кровным распрям бесконечным
слепая зависть шлет приветы.

От Прави послан я на землю
воззреть на ход великих дел.
Но сколь мирскому я не внемлю,
лишь хлам беспутства углядел
я в скопищах житейских сует.
А глупость от придумок ваших
стезю старьевщиков рисует
хоть ныне, хоть и в дне вчерашнем,
для тех, кто в давности времен
творил чертог земных просторов.
Так нынче я обременен,
лишь грузом дел пустых да спорых.
Вон, отрок силится в желанье
прознать от истинной причины:
за что ж снеслась вдруг на закланье
безмерной боли да кручины
от жизни человека данность?
Ответ в едином слове. Мера.
Затерянная в далях странность.
Взращенная в незнанье вера,
что вседозволенность от страсти
хоть ныне, присно, хоть и в веке,
несет и беды, и напасти
лишь не для вас. На человеке
лежит теперь один лишь грех:
незнанье меры в жажде истой
всего и вся. Уж суть прорех
в природной вечности искристой
видна и с дальних расстояний,
и сквозь благую синь небес.
Порядки прежних состояний
забиты в памяти на крест.

Пустое дело – обличать.
А уж кого карать, тем паче.
Не должно мне вас поучать
иль жаждать, что хоть кто заплачет
в тот самый час, где утвердились
вы в мысли, что от правды знанья
на ваши души зря пролились
лишь беспокойства да терзанья.
Живите ж, как жилось доселе.
Как разумел, так молвить смог.
Уж неба край рассветом стелет.
Вот только, за прощальный слог
меня, прошу — не обессудьте,
но только, короток тот век,
где лишь одной животной сутью
живет и дышит человек».

© Владимир Дмитриев

(Визитов на страницу 135. Ежедневно 1 )

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.