Свечка. Подвальная сырость.
Пространство немой полутьмы.
Небритость, забытая сытость.
Всклокоченный волос не мыт,
не чесан. Ну, разве приглажен
рукою назад второпях.
Висок от старания влажен.
Пометки на книжных полях…

Призраки белых листов
таятся преддверьем развязки.
Помеченный каплями стол.
Чернила. Запястье в повязке.
Дыханье. Быть может, чахотка?
Но, это не важным теперь.
Чуть слышной в раздумьях походка.
Закрытая наглухо дверь.
Доска не скрипит под ногою.
Не странным…, полы земляные.
На стенке творение Гойи.
Не подлинник. Кисти иные,
но гения призрак ослепший
витает в безмолвном пространстве,
в усталом движенье поблекший
от лживых историй да странствий.

Полночье. Для Мастера – время
свершений, зачатий, рождений.
Желанное сладкое бремя
явленья былых вожделений
в реалиях страстных писаний,
где есть лишь один царь и бог.
Вершитель надежд, предсказаний,
да странник безвестных дорог
проложенных в мир закулисья,
где серый предел бытия,
сродни опадающим листьям,
лишь горестный тлен забытья.

Здесь все. И паломники с Крита.
И вечно скучающий бес.
Парит в неглиже Маргарита.
Пугающий смертных Арес.
Надсмотрщик из Кириафа
тихонько следит за Ганоцри.
Вон, тень кровопьющего графа
с надеждой на девицу смотрит.
Бесшумною поступью — Мерлин,
закутанный в мантию мага.
Презрением насквозь просверлен,
скользнул Калиостро бродяга.

Но есть и иной соглядатай.
Судилищем страшным мерцает.
Хоть неким теплом благодатным
он сущность свою отрицает.
Но Мастер не верит. Он знает
про нрав ненасытного стража.
И если он в чем опоздает,
останутся пепел да сажа.
Засим и глядит осторожно.
А отблеск у краешка глаза,
тревожит совсем односложно,
печалью иного рассказа
про ложность смешных уверений
поющих нетленность твореньям.
Ведь рукопись — верный и древний,
обычный источник горенья.

© Владимир Дмитриев