сказ-шутка
Прошлым летом, на Купала, прокатился слух по весям.
Местный бондарь, хитрый малый, шаря в ловах по полесью,
странный образ повстречал, у реки присев на роздых.
Сразу даже закричал от обличий страшно грозных.
Признавался, грешным делом, что не помер чуть со страху.
Наперво взопрел всем телом, промочив насквозь рубаху,
да уж после вознамерил драпать в чащу без оглядки.
Вот уж в чём нам не откажешь то, в уменье «смазать пятки».
А злодей, так бондарь мыслил о своём нежданном встречном,
в травы сел без задней мысли, да негромким просторечьем
мужику приветы шлёт. Где-то даже и с улыбкой.
Бондарь мыслит… переплёт, пусть пока в надежде зыбкой,
но опасностей не кажет. Может драпать и не стоит?
Погутарим…. Может скажет, с коих нужд я удостоен
знаками его вниманья. Как-никак при ремесле….
Видом (будто б с пониманьем) здравице чужой вослед,
бондарь тоже шлёт поклон. А на трав ковёр садится,
ставя ногу под уклон. Чтоб в любой момент пуститься
в бег, что царский скороход. Доверяй, но бди безмерно.
Если хочешь, чтоб восход завтра радовал наверно
и твою окружность глаз. Будь готовый. Щёлкать клювом
двух попыток лес не даст. Хоть и знать про то не любо.
«Не могу никак признать?» — зорко щурит бондарь глаз,
— «С виду вроде ты и знать. На руке блестит алмаз.
Плечи кроет плащ парчовый. Брошка в три золотника.
Нет, с Емелькой Пугачёвым не сравнить тебя никак.
Ты, видать, из благородных. Только, успокой меня:
как сквозь заросли да броды ты пустился без коня?»
Незнакомец не молча. Лишь сперва, о чём-то тихо
в недовольстве проворчал. Да вскочив на ноги лихо,
крикнул: «Значит, не признал! Дожил. Хоть с тоски завой.
А ведь прежде всякий знал. Даже пьяный вестовой,
увидав хоть раз однажды. Перед ним, Кощей Бессмертный!
Почиталось самым важным, позабыв о том, что смертны,
слать ко мне богатырей. Всё, чтоб смерть мою обрящить.
Жгли в болотах упырей, изводили леших в чащах,
заточив в каменоломни. Водяному морду били….
Сразу даже не припомню, сколько нежити сгубили.
Про коня ты вспомнил вдруг. Был гнедой, да вышел весь.
Всем хорош был верный друг. Так хорош, что лишней лесть.
Лишь одно…. Он, без причины часто всех подряд лягал.
И от ентой дурачины, дружка верная, Яга,
в синяках всегда ходила с фиолетовым оттенком.
Часто по лесу бродила лишь на ощупь. Как по стенке.
Вот, теперь иду пешком, чтоб с роднёю не портить дружбы.
Хорошо хоть не с мешком, или с торбой. Мне ненужным
всяческий съестной припас. Я ведь всё-таки бессмертный.
Мне намедни свинопас предлагал зипунчик сменный.
Мол, зима придёт, гляди, заболеешь, грешным делом.
Что мороз не навредит, ни душе моей, ни телу
я его и так и этак, тщетно силил понимать.
Даже был на слове крепок, поминая «душу, мать…».
Всё равно не понял он. Лишь в ответ пожал плечами.
Я на остров Авалон, к крестнице своей Моргане,
в зиму езжу всякий раз. Там, и солнце, и трава….
Жаль, что вьюнош свинопас не слыхал про «острова».
Ладно. Ты то, что молчишь? Нешто тоже за яйцом?
Если так, то зря кряхтишь. Говорю тебе в лицо:
сил не хватит, не достанешь. Как ещё… кишка тонка.
Раньше землю рыть устанешь, чем увидишь ты закат
жизни славного Кощея. Так что, даже не надейся.
Не пойму порой вообще я, хоть и лбом о стену бейся.
Что же жаждет по итогу тот, кто жизнь мою закончить
отправляется в дорогу? Ведь известно, плохо кончит
кто нацелен на убийство, пусть и в сказочных мирах.
Всякий склонный к злым витийствам мироед и вертопрах».
Бондарь выждал понемногу. Поглядел Кощею в очи.
Распрямил неспешно ногу. Потянулся, крякнул сочно.
С головы картуз стянул. Вихры буйные пригладил.
И тихонько затянул, но уже на речку глядя:
«Про яйцо твоё слыхал. Мне об ём вчера в трактире
врун, болтун и зубоскал, прежде обозвав сатиром,
местный фельдшер, дед Игнатий, со значением напомнил.
Спать мостился на полатях, вот ко сну, видать и вспомнил.
Только что тебе скажу, чтоб на верный лад настроить.
Матку-правду расскажу, но…, вполне могу расстроить.
Яйца те, что на насесте, нынче много больше стоят.
Потому, на лобном месте ждать богатырей – пустое.
Не придут, и не надейся. Хоть, и сидя жди, хоть стой.
Хоть возьми с тоски напейся, вывод ясный и простой:
нет им дела до тебя. В вашем тридевятом царстве
тех, что в русский дух смердят, ждать занятием напрасным.
Ты уж извиняй, Бессмертный, только нынче так случилось,
что людское наше племя править доблесть разучилось.
Нынче подвиг богатырский некому вершить, поверь.
Проще в келье монастырской, наглухо прикрывши дверь,
заниматься песнопеньем. Вроде как, молясь о ближнем.
Ты не шли в ответ сопеньем. Понимаю, что унижен
ты таким раскладом дела. Но сказал-то я, по правде.
Нынче в мире обалделом только просят: «Христа ради!».
Я и сам не богатырь. Так, лишь встречный поперечный.
Сам, по чести, что упырь, извожусь в желанье вечно:
как продать, кому, за сколько? А вот так, чтоб по-простому,
лишь минуткой, да и только, поразмыслю, вторя стону,
что нежданно грудь пронзит. И забудусь в скором часе.
Храбрость в нас не егозит. Коли, сложен путь, опасен,
мы пойдём иной дорогой. Где указчик-знак расставлен.
Так что, уж не трогай тем, в коих русский дух прославлен
грозной бранью да победой. Позабыли мы о том.
Ты вот лучше мне поведай про дубы, про цепь с котом…»
Встал Кощей под слог венчальный, да неспешно прочь пошёл.
Видно, на рассказ печальный слов прощальных не нашёл.
Тихо шёл согбенный старец. Кто бы глянул — пожалел.
Вились мошки в поймах стариц. За горой закат алел.
Птицы по небу летели. В синь ярилась высота.
Яблони мели метели цвета белого в садах.
Но Кощей ступал не глядя. Синь, закат… какая малость,
если всё, лишь «Христа ради!». Если больше не осталось
в мире богатырской силы, для чего же жить вообще?
Как представить, что просили б, лишь в ничтоже слёзных тщет
Муромец Илья, Добрыня…? Вот уж точно, злой задачей,
разуметь: зачем же удаль подменяют слёзным плачем.
© Владимир Дмитриев
