Нас убивают лишь за то, что не хотим
прожить рабами до скончания века.
Нас жгут и травят, ложью сбив с пути,
чтоб вырвать всё, что есть от человека.
Нас кормят тем, что, в общем-то, нельзя
не только есть, но даже запах слышать.
А в мыслях наших всякий миг скользят
разбросанные сплошь на слове пышном
призывы лишь в наживе видеть толк,
да не скорбеть о принципах, морали.
Про то, что человек друг другу волк,
мол, пелось даже в древней пасторали.
Нас приучили груз от размышлений
сносить тайком на ближнюю помойку.
Чужую боль и грусть, в сердечной лени,
зачислить поводом, чтоб оправдать попойку.
И поп твердит, мол, грех не так уж страшен,
коль украдёшь…. Лишь вовремя покайся.
Да про сиротскую судьбу в словесной каше
прилюдно жалуйся и громко зарекайся.
Уже их больше, кто не спорит, не кричит,
а лишь в слезе привычно промокая,
(притом, что и не мыслит слезть с печи),
стенает в немощи: «Мол, вот судьба, какая…»

Ликует жречество на золотых помостах,
упрятав призрак повелителя за спины.
Следит, как множит культ число погостов.
Как укрощённый раб — покорный, смирный,
в безумстве шлёт к багровым небесам
последний хрип из перерезанного горла.
И вспомнилось… Голгофа, жар, нисан.
И то, как умер. Без стенаний. Молча. Гордо.

© Владимир Дмитриев