Странно, о войне


Где-то завыла собака. Беспалый вздохнул: — На покойника.
Капля из ржавого бака сползла по носку рукомойника.
Луна, покрываясь пятнами, повисла сырым караваем
над долом в туман упрятанным и чащей схороненным краем.

— Моешь ли руки с мылом, истину ль ищешь в стакане,
без разницы. Будет, как было — помрём и в забвение канем.

— Причём, не пойму я, забвение? Живы мы все по-разному.
Вон, третьего дня, на Успение, храмовый дьяк проказный
не в хвори своей представился, как виделось всем по итогу,
а лбом об оглоблю ударился, впотьмах перепутав дорогу,
и помер, сердечный, под вечер. Видно, всё загодя сложено.
Есть лишь один только вечный кому помирать не положено.
И то, потому лишь всё так, что коль и его вдруг не станет,
то жизней земных кавардак вертеться тотчас перестанет.

Примолкли на время. Кто начал таращился молча на звёзды.
Второй, на шинельке, в калачик свернулся у старой берёзы
и тоже, хоть краешком глаза, взирал на мерцающий купол.
Мигнув по порядку два раза, летел в никуда ниоткуда
по небу какой-то предмет. Кто знает, быть может, зарница?
От памяти старых примет сказанье велось про Жар-птицу,
что это, мол, перья хвоста обронены в стрелах искрящих.
И что, коли ты не простак, не трус, но храбрец настоящий,
да сможешь добыть то перо, то станешь почти всемогущим.
Обман. Как про новый приход, про дивные райские кущи….

— Как странно устроены люди. Ступив по стезе непролазной,
живут той надеждой, что будет и в их закоулочке праздник.
Откуда ж на тмутаракань просыпят щедрот откровенных,
коль стёрта душевная грань дел грешных и благословенных?
Судейский лукавство вершит, на слёзы взирает и морщится.
Воришка мздоимством прошит, ему не указ и не спорщица
ни, правда, ни строгий закон, придуманный для уважения.
Он только умел и знаком с неправдой добытым сложением.

— С чего кипятишься, сосед? Напраслиной мысли не потчуй.
Сколь долго стоит белый свет, и ты, и десятый, и прочий…,
пытались ответы сыскать. Слагали хотенья в резоны,
стремились дойти, доскакать до мест, где лежат горизонты,
и что же…? Тот воз ныне там, где путь для него намечали.
Пытливых умов маята умножит лишь скорбь да печали,
но новых ответов не сложит. А нам нужно в том постараться,
чтоб был бы денёк нонче прожит без дум за оружие браться.

— Денёк без войны, хорошо. Да только ли в войнах печали?
Как молвил толстяк Паташон, той радости хватит едва ли
тому, кто от пуза не ел, не пил ни единого разу,
иль тем, кто с рожденья болел, а хоть бы и той же проказой.

— Согласье могу положить. Но ты ведь о личном толкуешь,
С болезнями можно прожить, а с войнами — не забалуешь.
Война, хоть большущая брань, хоть малая временем стычка,
та глазу незримая грань, где смерть пребывает в привычках,
и счёта ей там не ведут до самых последних мгновений.
Там главным разрушить редут, достигнув врага укреплений.

— Дрянная затея – война. Сей правды не скроешь за гору.
И совесть людская вольна не множить ту страшную пору,
хотя б потому, что зачинщик, чумной устроитель баталий
по полю меж взрывов не рыщет, а прячется в дальние дали
от мест, где свинцовая пыль ровняет нас всех под гребёнку.
И он же придумает быль про смерть одного лишь ребёнка.

— Светает. Иди в свой окоп. Мы ж вроде теперь неприятели.
На брюхе ползти далеко, плюс пули — шальные предатели,
повсюду жужжат бестолковостью того, кто нажал на курок.
Я это… не то чтобы новостью, словам мною сказанным прок
хочу пониманьем придать. Забвенье, в которое канем…?!
Пока никого не видать, чтоб слог несуразности камнем
на сердце и мысли не лёг, скажу, обернувшись на прошлое.
Не зная насколько далёк мой путь по житейскому крошеву,
я знаю одно лишь наверно: кто рушил библейский завет,
кто пользовал злобу да скверну, тому и небесный ответ
прибудет таким же уделом иль, чтобы верней — наказанием.
Ответы за слово и дело прибудут не столько терзанием,
сколь вечным решеньем. Ты верь. Мне снилось, и сон этот вещий.
Там есть золочёная дверь, без сколов, разломов да трещин,
к которой стремятся попасть без мысли, что всем-то не сложится.
Там только лишь истины власть бескрайнею силою множится.
Поэтому Суд, тот, что Страшный, не пытками грозен отмщения.
Про падший ты или же павший лишь там выдаются решения.
Чудно, понимаю, сказал. Хошь… смейся под «верю – не верю».
А я, лишь прикрою глаза, как тотчас у той самой двери
стою, в слёзной тле разумея, что мне за неё не вступить.
За жизнь, что в запасах имею не выпросить вход, не купить.
Нет, канут в забвенье не все. Есть те, кто достоинством светел.
Но смерть для себя на кресте, поверь, большинство не приветит.
Засим и толкую, что канут. И я среди прочих, конечно.
Землёй придорожною стану и буду землёй той навечно.

Сперва полыхнуло вдали, на миг, озаряя пространство.
Не перья Жар-птиц, не болид менял траекторию странствий,
а мощный тяжёлый снаряд взорвался у бруствера края….
Кровавой полоской заря, причудливо цветом играя,
дарила земле новый день без всяческих треб и условий.
Сложили солдатиков в тень, добром помянули на слове,
да занялись прежней работой — выцеливать и убивать.
Когда размышлять нет охоты, то лучше на всё наплевать
и молча давить на курок в надежде, что всё скоро кончится.
Что смертной гримасе твой рок не даст дозволения корчиться
на вечно небритом лице припудренном гарью и пылью.
Что нынче ты, братец, не цель для рыщущих пуль камарильи.
Заря, по-простецкому — зорька. Как мало, и как всё же много.
Убили солдатиков – горько. Но кто, хоть бы чуточку дрогнул
вопросом – за что иль зачем? Ведь нет их, и больше не будет.
Как просто в колпак палачей и жертв облачаются люди.
Судить о войне дело зряшное. Чтоб было понятней – пустое.
Но как же, мы, люди неряшливо, как будто и гроша не стоит,
относимся к собственной жизни. Уж я промолчу о чужой.
Ничуть в осмысленье не виснем, укрывшись молитв паранджой.

А впрочем, довольно. Кто слышит и слушает собственный разум,
когда ежечасно над крышей беснуются, пляшут маразмы
влекущие в пиршеств веселье, успеть прикупить да иметь,
вкушать иноземное зелье, и только лишь мыслить…, не сметь.

© Владимир Дмитриев

(Визитов на страницу 63. Ежедневно 1 )