Легенда о великой любви


Не плачьте горы, повествуя гибель.
Не войте ветры о судьбе несчастно.
Мне кажется, что в том коротком миге,
где всё искрилось чувственностью страстной,
им жизни дней хватило полной мерой,
и не пугала страшная развязка…
Уж лучше – так, чем в будничности серой,
где жизнь безликая плывет рутиной вязкой.

Сложна стезя иной легенды.
В движенье долгом сквозь века,
подобно змею, пестрой лентой,
ползет средь времени песка
её певучая рассказка.
И прибавляя по пути,
становиться почти что сказкой,
которой верить-то претит.
И все же, я решусь, простите,
поведать в смехе и печали.
Но вы тревожить не просите,
со мною отправляясь в дали,
Имен и места, где случилась
чередность сказанного действа.
Не полнюсь страхом впасть в немилость,
иль, за открытия злодейство
великой тайны жду расплаты,
страшась иного наказанья.
Нет, просто эти числа, даты,
не привнесут в мое сказанье,
ни прояснений, ни надежды,
что в силе станется исправить
итоги положений прежних.
Менять иль править, я не вправе.

Далекий край, незримые просторы.
Ветра, барханы, нестерпимый зной.
Спасеньем море, да седые горы.
Но, для кого-то, близкий и родной
удел сей дальний в сроке и пространстве.
И всяк рожденный в лоне той земли,
стремится сердцем из далеких странствий,
к родным просторам, манящим в дали.
Иная вера да иной уклад,
царят в том крае непохожим видом.
Там в седлах через жизнь, и стар, и млад,
несут до смерти радость и обиды.
Набегами в соседские пределы
прославлены в слезе мечи да удаль.
Плоды в садах чудны да скороспелы.
А смерть, порой, приходит ниоткуда.
Хан правит государством и народом.
Там воин — в феске. Шлем и латы лишним.
Наследник сын, как продолженье рода
всегда в почете. Девы – цветом вишни.
Но, паранджа, чадра, лоскут из шелка,
умело застят лик и гибкий стан.
В барханах, по ночам от воя волка
не мудрено и струсить, коли сам.

О чем кричит толпа…? И трубы,
ей вторят в звуке, надрываясь.
Кто без меча в движенье грубом,
сквозь толпы черни пробиваясь
спешит к дворцу? Да как умело
разит стоящих на пути?
Кто жестом сильным, скорым, смелым,
крушит не мысляших уйти?
То, ханский сын в стремленье правя,
вернулся с другами домой.
В избытках радости и здравья,
спешит теперь сквозь крик да вой
к отцу любимому в объятья,
преддверьем встречи вдохновлен.
Забыв про прежние занятья,
К единой цели устремлен.

Ну, вот и встреча. Молчаливо
родная кровь приветы шлет.
Уж не былым птенцом пугливым,
свершившим первый перелет,
вернулся он под отчий кров.
Мужчиной, мужем. Смелый воин
мечем, несметностью даров,
уж доказал, похвал достоин.
И не случайностью успех.
Но, данью ханского величья.
И толк о том, кто лучше всех,
совсем ему не безразличен.
Дары. Конечно же, дары.
Шелка, лихие кони, злато….
Весь двор перед дворцом покрыт,
хоть и не доброй, все же, платой.
А вот, и главная добыча:
невольницы, рабы, рабыни.
Для тех времен весьма обычен
был сей удел. Не то, что ныне.

«Отец…. Прими, не чтя обидой.
Воззри без злобности в душе.
В пути неблизком блекнут виды.
Лишь нынче в струпьях да в парше
сии дары. Когда ж отмоют,
причешут да припудрят нос,
ты сам поймешь, иного стоит
за сей подарок отчий спрос».

Пять девиц, среди них, одна.
Почти дитя, но, как красива.
Не по годам своим стройна,
Как серна дикая пуглива.
А взоры, взоры…. Будто омут,
иль зев бездонного колодца.
Сбиваясь, мысли хана тонут
в души чарующих оконцах.

Уж давним сроком старый воин
в гарем стремлений не приветил.
Но стал с тех пор он неспокоен,
а хмурый взор — мечтою светел.
Пространство озарил надеждой,
его, чуть хриплый громкий смех.
Всё запустенье жизни прежней
он гнал. И видел в том успех.
Как время жизни скоротечно,
когда наполнен смыслом день.
Уж станешь помышлять о вечном,
не зря на лет ушедших тень.
А коли любишь, то, подавно,
забудешь суетность да тлен,
отдавшись в главном и не главном,
в блаженный и желанный плен.
Кто б мог помыслить. Старый хан,
и вдруг, любовные утехи….
Молвой гонимы за бархан,
неслись и слухи, и потехи.
Но, он прощал. Пускай злословят.
Чего с завистника возьмешь.
Кусачих вшей не всех ведь ловят.
На то, видать, она и вошь.
А милое дитя — ответом
на ласку, преданность любви,
его одаривала светом,
что в сердце пламенном горит.

Недолгим счастье продолжалось.
Явился сын. Молва достала.
Ведь о любви…, но, не про жалость.
И видно, интересным стало
поверить собственному взору,
да утвердиться в пониманье.
Ведь он давно причислил к вздору,
о чувства дивного сказанье.

И вот увидел! На беду…,
для девы, хана. Для себя.
И молвил тихо, как в бреду:
«Я не отдам ему тебя…».
Пускай, хоть что. Хоть, прахом жизнь.
Мне, без тебя и жизни нет».
Привстал, на руку опершись.
В желанье выслушать ответ.

— Ступай назад! Напрасен труд.
Мой сокол, не тебе четой.
Я лучше тотчас же умру,
чем стану в понужденье той,
кто за тобой пойдет вослед.
Ты не гневи отцовской воли.
Покуда не простыл твой след,
Скажу. Запомни, что невольник,
невольником — пока он жив.
А если мертв, то станет вольным.
Лишь сам он сей вопрос решит,
коль совладать не сможет с болью».

И рухнул мир в единый час.
Забылись чаянья, надежды.
Все реже слышен ханский глас.
Все чаще мысли щурят вежды,
да морщат лоб его в заботах.
И люд дворцовый – стороною.
Унынье поселилось в сводах.
Вольготно, лишь ветрам да зною.
А ревность, подлым побужденьем,
не дальними углами рыщет.
Иные слухи — понужденьем
тревожа сердце, злобно свищут.

Все в мире держится началом,
и завершается концом.
Хоть распря временем немалым
сквозит меж сыном и отцом,
но узел разрубить придется,
однажды непременно им.
Родная кровь. И так ведется,
сих уз удел хоть не зрим,
но, для решения – подмогой.
Когда встает стеной несчастье.
В отцовский дом прямой дорогой,
приходит сын. Наследник власти.
Приходит испросить прощенья,
за прямоту, за гордый нрав.
За тем, чтоб отыскать решенье,
да рассудить о том, кто прав.
Но виды старого отца
пронзают сердце острой болью,
и тень печального конца,
где он решать совсем не волен,
ложится на его уста.
В молчанье тишина недвижна.
И тень зеленого куста,
застыла в страхе неподвижно.
Но всё же, начат разговор.
Без лишних для момента слов.
Притих за занавесью двор.
Привычен и давно готов,
от встречи получить развязку.
Забыть скорей о распри странной.
А в череде словесной пляски,
последним стало слово хана:
— «…Убьем ее?» — «…Убьем, отец.
Иной дороги я не вижу.
Убьем, и распрям всем конец.
О…! Как себя я ненавижу,
за эту тягостную муку.
За то, что в тот далекий день,
я сам привел ее под руку,
в сих сводов царственного сень».

В молчанье опустились залы,
Лишь крик павлинов издалека.
Наложницы, друзья-вассалы,
судить страшились. Хоть попреком
иной уж взор весьма пропитан.
Но, только лишь не к старцу-хану.
В презренье — молодость увита
была в тот час среди барханов.

Когда под полог ночи звездной
от глаза жаркий день укрылся,
пришли в гарем. Хоть честь скабрезным
решенье вряд ли б кто решился,
иного взора сторонились.
Ведь не на пиршество спешили.
Два воина в желанье слились,
и в хладом сердце порешили:
конец вражде, междоусобью,
вершить теперь же доброй волей.
Пусть даже в потаенной скорби,
да в нестерпимой сердцу боли.

Она не спит. Как будто ждет.
Нет…, вряд ли ужаса развязки.
Скорей всего, что он придет,
развяжет на плечах подвязки,
и станет пестовать как прежде,
ее, чуть трепетное тело.
Она же, данницей прилежной,
ответив ласками умело,
прольет в сердца желанный свет
любви чарующей утехой.
Чужой язык и разность лет,
не станут им служить помехой.

Но, нет. Суров и недвижим….
И не один. Сынок-стервятник.
Злой гений, вездесущий джин,
что тот петух, в чужой курятник
повадился без всякой чести,
да уважения к отцу.
В смешенье подлости и лести,
присущих, разве наглецу,
готов дойти до неприличий,
в надеждах добывать итоги.
Не чтя ни правил, ни различий.
И вот теперь он — на пороге.

Молчат. Глаза блестят едино,
что в ярком свете сталь меча.
Лишь у седого господина,
немалой дрожью у плеча,
волненье. Равно поясненью
явленья позднею порой.
И уж ненужным потрясеньем,
пустых словес безликий рой.

«Решили так и, не иначе….
Достойный уваженья ход.
Коль кто попрать устои алчет,
всё позабыв, спасай приход.
Мудро! Лукавить вам не стану,
готова уж давно я к смерти.
Да как бы, не казалось странным,
что станет так, я знала, верьте.
Лишь дайте время мне собраться,
и помолиться на дорогу.
Потом уж поздно, может статься.
Мой слог займет совсем немного».

Крутые скалы. Ветер стонет.
Луна, и трое, вдоль ущелья….
Скользит сапог на мокром склоне.
И будто молит о прощенье,
седой старик, ступая первым.
За ним наследник молчаливый.
Лишь слабым утешеньем нерву,
далекой флейты переливы
чуть слышно снизу долетают.
Волшебной ноты стих читают.
Но, в стоне ветра угасают.
Слабеют и тихонько тают.

Ступают мерно. Лишь однажды,
её спокойный шаг споткнулся.
Сын тут же полночь взбудоражил:
«Что, страшно? То-то…» улыбнулся.
Сверкнули пламенные стрелы,
из глаз в лицо сынка презренно.
Потек — ручьем на коже белой,
от в кровь разбитого колена.
«Дай понесу…» Но жест – запретом.
Лишь рук седого великана,
не отвела. На грудь приветом,
висок приблизила желанно.

«Постой, отец! Давай изменим
чередность нашего движенья.
Мне в сердце подколодным змеем,
и в мысли здравой запустенье,
когда во след тебе ступаю,
чумные лики диких рож,
кричат во тьме не умолкая,
вонзить в тебя широкий нож».

«Иди, мой сын. За правду, гнева
я в сердце не стремлюсь держать.
Ступай теперь по склону первый.
Порыв не станем ублажать»

Ревет взбешенная стихия,
подобно раненому зверю.
Валы бесчисленны лихие.
Пророки, вестники потери,
в неистовстве грозятся споро.
На скалы в гневе налетают.
Как будто средь морских просторов
им места больше не хватает.
Мрак стелет тучи в поднебесье,
и кроет пенистое чрево
морских глубин, под стон и песню
всеустрашающего рёва.
Обрыв над бездной еле зрим,
в мерцанье волн провалом виснет.
Злой ветер — вечный пилигрим,
волнует волосы и мысли.
Здесь время вовсе не торопит.
Застыв мгновеньем на вершине,
старик, на волн кипящих проседь,
всё смотрит, да в былое ринет.
В туманах видит весь свой век,
что прожит прежде. Ранним сроком.
Где он – великий человек,
играл без страха с грозным роком…
— Мой сокол… — голос, будто лира,
— Самой не в мочь. Молю тебя.
Во имя наступленья мира,
верши удел…. Не жги себя
укором иль иной виною,
когда меня уж рядом нет.
Года залечат, боли скроют.
От сердца доброго привет
пошлю тебе, когда по сроку,
придешь и ты в тот край иной.
Я верю, что в угоду року,
там, будешь ты навек со мной».

О…! Как легка и тяжела,
бесценна сердцу эта ноша.
Еще вчера в душе жила
Мечта, лишь только о хорошем.
Но нынче – всё. Конец надежде.
И нет уж, силы повернуть,
чтоб стало всё, как было прежде.
Былого счастья не вернуть.
Как сладок поцелуй последний,
и как же страшен этот край
на горной круче. К звездной сени
взметнулось громкое «Прощай…!»

Плечом к плечу — в обратный путь.
Ни слез, ни крика. Лишь дыханье.
Вдруг встал старик…, помедлил чуть,
и молвил тихо в осознанье:
«Прости, мой сын. Пути мне дальше,
уж нет теперь под свод дворца.
Я слишком стар для лестной фальши,
про венценосного вдовца,
про благодетеля, святого….
Про то, как я велик да мудр.
Теперь — назад моя дорога.
Туда где брызжет изумруд
волны бурлящей гордым нравом,
что образ приняла её
Тебе же – ханом стать по праву,
грядет по возрасту черед.
Что – жизнь моя, коль нет её.
Зачем мне слава и богатства.
Ты знаешь, от чего гниет
старинный дуб от рощ убранства
в даль занесённый глупой птицей,
и взросший одиноко в поле?
Где речки чистая водица,
где солнцу да ветрам приволье.
Нет…, не от старости, сынок.
Лишь оттого, что он не нужен.
Лишь оттого, что одинок,
да с молодым дубком не дружен.
Но…. Впрочем, сам ответы сыщешь.
А мне – пора. Зовут года.
В любви, не только третий, слышишь,
бывает лишним иногда.
«Отец…!» Но, хан его не слышал.
В плену бескрайне-нежных дум,
на склон где были, быстро вышел,
шагнул… «Любовь моя, иду…».

© Владимир Дмитриев

(Визитов на страницу 142. Ежедневно 1 )

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.