Карна

777884_25

Уж почитай с неделю, как пуржит
в безудержном разгуле злая вьюга.
Куда не глянь, всё, белый снег лежит.
И даже к замети привычная зверюга
не кажет носа из норы средь елей,
всё понимая, что добра не жди
от загулявших во поле метелей.
И что за напасть. По весне дожди
в прошедшем годе чуть не смыли в реку
с околиц дальних барский скотный двор.
Спасибо, хоть петух прокукарекал,
когда под ним поплыл резной забор.
Теперь, гостинцем от зимы-царицы,
снега без счету правят хороводы.
И в вере только, что воздаст сторицей
на новый сев земля, принявши воды
от ранних таяний под солнцем в сроке вешнем.
Не только духом жив честной народ.
Ведь всяк поймет, пусть даже и не здешний
что больших бед, чем мор да недород
вовек не сыщешь. Что уж тут рядить….
Но, это так, лишь присказка, не сказка.
Ты, милый друг, с укором не гляди,
коль вдруг покажется тебе моя рассказка,
лишь странной бредью. Не руби с плеча.
Быть может, и себе чего отыщешь.
Вот я намедни крикнул сгоряча
что, мол, де, полицмейстер даром свищет,
когда вослед за каторжным бежит.
Ведь дух сбивает, и бежать труднее.
Так он вдруг встал, да как вдруг заблажит,
что во стократ он вишь, меня умнее.
И что, мол, всякому чумазому внимать
не хватит времени, а может, даже жизни.
Как этот крик прикажешь понимать?
Нет, он, конечно же, не ровня укоризне,
но все одно. Ты не спеши судить
не разобрав, зачем все так случилось.
Теперь я загодя пытаюсь остудить
в дальнейшем сроке лишнюю немилость
что, так иль иначе, но верно, что случится
когда в рассказе прозвучит о главном.
Ведь как укроешь то, что от волчицы,
пусть даже в слога переходе плавном.

Жила в посаде нашем с малолетства
рожденная от странностей людских,
сиротка девица. Несла увечья с детства.
В лишениях всех малостей мирских,
ни злобности, ни зависть не приветя,
старалась, как могла хранить очаг.
И хоть одна на всем, на белом свете,
а жизнь порой, что тот сырой овраг,
была всегда приветна да сердечна
ко всем и вся, кто шел со стороны.
Не новью толк, что жизнь порой калечит,
кто в доброте да в истинном честны.
Уж двадцать с лишним весен отшумели
от той поры где девица рождалась.
Сменялись дни. Все жили, как умели.
И вот, средь осени селение дождалась
того, что может, и не ждало вовсе.
Но, по заре, на дальних переходах
сквозь утренних туманов стынь да проседь,
явленьем мерного неспешного похода,
дружины ратников с усталым воеводой,
как молвил старый шорник, не спросясь,
по тропам сплошь размытым непогодой
явились в град. Посадские, крестясь,
взирали молча на рядов движенье,
внимая храпу взнузданных коней.
Дворовый пес, почти что одолженьем,
брехал вослед. Два старца в стороне
рядили тихо о доспехах, сбруе….
Лишь староста в усердье хмурил бровь.
Ведь ведомо, коль воинство пирует
встав на постой. То может даже кровь
пролиться от потех иных буянов.
И тут уж, жди разборов да судов.
О норове крутом, без меры рьяном,
свежа молва во множествах голов.
Однако беспокойства все в напрасном
остались тотчас, как с коня сошел
высокий воин в облаченье красном.
Лишь к старосте мирскому подошел
сей славный муж и, тут же молвив слово.
Про то, что воинство, спеша в далекий путь,
желает лишь до скудости простого:
поесть, попить да ночку отдохнуть.
Чтоб, значит завтра, в первый луч рассветный
проститься, на дорожку помолившись.
И говор молодца, достойный да приветный,
в душе у старосты элейностью разлившись,
прогнал все страхи прочь. Сошлись в согласье.
Дружина, рассупонивши коней,
неспешно разбрелась и, в одночасье
всё виделось, как было в прошлом дне.

У калечной девицы, так случилось,
сам воевода приобрел постой.
По большей части тишиной сочилось
движенье времени в той комнатке простой,
где девица с рожденья проживала.
Народец наш хоть и открыт в общеньях,
но в гости хаживать без дела не спешит.
Засим и тишь сквозила в помещеньях,
где скромный быт покойностью подшит.
Что там, да как, меж постояльцем бравым
да калечной хозяйкой закрутилось,
не может знать никто. И люди правы:
чужая жизнь – потемки. Сделай милость,
не спрашивай о том, чего не знаю.
А знаю лишь, что наступившим днем,
хоть разыгралась непогода злая,
влекомый в дали вороным конем,
тот воевода отбыл восвояси.
С дружиной ратною да с песней на устах.
Но стал по времени итог приходов ясен
для всякого, кто слушать не устал.
Рассказывала баба, что в соседстве
от дома девицы в степенстве проживала,
каким приметным в действии посредством
в дорогу витязя хозяйка провожала.
Мол, наперво, в подворье у колодца
обмыла молодца студеною водицей.
Соседка статуей застыла у оконца,
когда рукой, что раненая птица,
сиротка, вдруг, над витязя главою
как переломанным крылом затрепетала.
Да словом, равным песне но, не вою,
читать от неизвестных сказов стала.
Затем в рубаху тканную лишь ею,
стоящего в смиренье обрядила.
Быть может, я незнанье отогрею
коль подскажу, что девица рядила
обрядность, что давно уж позабыта
хоть в дне вчерашнем, хоть и нынче тоже.
Нарочно правда в дальний холм зарыта,
и кто не сведущ, тот прознать не сможет.
Обрядность эта – обережный круг.
Тебе, дружок, и слышать не судилось?
Ведь ты же мыслишь про своих подруг
лишь только, чтоб утехой все сулилось.
Другой вопрос – откуда знать смогла
сиротка об обычаях забытых?
Про местных я б нисколько не солгал,
когда б сказал, что и черед событий
от дел-то нынешних не сильно их тревожит.
А помнить что о прошлом, и подавно….
Найдутся те, кто и вовек не сложит
о роде память правильно да равно.
Однако знаньем девица владела,
про ту премудрость, что защиты клала
средь избранных для воинского дела.
Защита та, сквозь дол, леса да скалы,
летела вдаль, а срок да расстоянья
препоной не были на добром ей пути.
И горесть от разлук да расставанья
была для тех, кто порешил идти,
не так горька. К рассказам возвратившись
скажу одно. Соседка, что видала,
была из сплетниц. В миг поворотившись,
что не дослушала, то просто угадала,
но в тот же час всем встречным, поперечным
без удержу шептала день за днем,
под знаками секретов злые речи.
Что, мол, де, пусть, хоть всё сгорит огнем,
но знает точно, что сиротка – ведьма.
Что нет сомнений в этом никаких.
Что без стеснений бесы пялят бельма
из-за кустов под вечер у реки,
когда сиротка балует купаньем,
нагая, да с распущенной косой.
А водяной, что рыба на кукане,
кропит смиренно стан ее росой.
Уж все ль поверили, наверно я не знаю.
Но стали чаще больше стороною
обхаживать и домик, и сараи,
посадские людишки. Страхи ноют
когда не ведаешь, чего же, в самом деле.
А так, подальше. Христа ради, от беды.
Кто знает что там, в калечном-то теле?
А может…, в правду, бесы у воды
и бельма пялят, и лешак меж ними
главенствует, в недобром упражняясь.
Нашлют чего…. И кто же порчу снимет?
От мыслей страшных потом увлажняясь,
иной посадский крестится усердно
да свечки в храме под иконы ставит.
А время катится, и вот уж в небе сером
от солнца луч тепла начала славит.

О сроках нынче, тоже умолчу.
Уж сколько минуло, для сказа не подспорье.
Неспешен ход времен, седой ворчун.
Сменялись радости сует, порой, на горе.
От всяких дел, чтоб воротили нос,
такого не сыскать. Всё — чин по чину.
В один из дней, когда уж под откос
скатилось солнышко и свет почти что сгинул,
усталый нарочный заночевал в посаде.
Да в час, когда трапезничать изволил,
блаженствуя в обеденной усладе,
о всяком разном без причин глаголил.
Но вдруг в просторной зале на пороге
бесшумной тенью, будто марь с болот,
возникла девица сиротка. Всякий вздрогнет
когда негаданно вершится поворот.
И нарочный невольно содрогнулся,
завидев деву у двери застывшей.
Остыл чуть-чуть, в поклон слегка согнулся.
из-за стола зачем-то быстро вышел,
да тут же и изрек. Мол, знает верно
зачем пришедшая явилась в дом незваной.
Что больно несть известье, коли скверно….
Ведь злая весть, что грохот барабанный.
Промолвил: «Воевода, свет-девица,
в степях далеких басурманских злых
от травленой стрелы, что черной птицы,
в прискорбии но, вечным сном затих».

Молчала дева. Дух морозный, колкий,
струился по светлице странной данью.
С околиц дальних, вдруг завыли волки,
как будто вторя горькому свиданью.
Ступила прочь не молвив ни словечка,
сиротка-девица. Но вставши в тот же миг,
сменила ход в тот край, где встала печка,
и без затей, без всяких там интриг
схвативши нож, рубила косу тут же.
А ты, мой друг, не понял ничего?
Не мудрено. Ведь всяк в незнанье тужит
да глупый домысел роится у него,
что, может дева по уму ослабла.
Иль дальше горше, разъярилась жарко.
Мол, женский пол всегда считался слабым.
Ну, а коса…? Взрастет, рубить не жалко.
Уж думай, как рассудится по знанью,
а я скажу, как есть на самом деле.
Но только прежде повернусь к сказанью,
чтоб в край испить от горькой сказки зелье.
С тех пор с сироткой не встречался боле
никто из местных. А уж пришлый, паче.
Ходили слухи, что по доброй воле,
без жалостных стенаний, горьких плачей,
сиротка распрощалась с бренной жизнью,
ступив на тонкий лед речного плеса.
Никто не ставил свеч, ни правил тризны,
и не искал ответы на вопросы.
Но с той поры над дальними горами,
в ночной тиши под пологом небес,
неведомыми странными хорами
надрывный возглас оглашал окрест.
Седой старик, что бросил счет вести
своим годам, не то, чтоб честь чужие,
не ведаю с каких щедрот вестим,
но молвил истинно: что раньше люди жили,
которые к истокам припадали.
Вкушали соль от знаний дивных, вещих.
Их мудрецы ответ бы верный дали,
что крик ночной, не просто знак зловещий.
Что все, что сложено в земном чертоге небом
имеет срок начал и завершений.
Зерно венчает год горячим хлебом,
а дел черед — наградой да прощеньем.
Но есть и кары по иным заслугам.
И в тех решеньях человек не волен.
Там придано решать небесным слугам
удел страданий в человечьей доле.

И тут, со вздохом, старец возвестил,
внимая звуку в тишине прохладной:
«Так плачут Карны, не жалея сил….
Над мертвым телом, да судьбой неладной.
Страдалицы виновны лишь в одном,
что обережный круг не удержали
над славным мужем. Дальнем иль родном,
не важным делом. Коли враг ужалил
на бранном поле витязя до смерти,
в том виделась вина лишь девы вещей.
И, воля ваша, верьте иль, не верьте,
но так сказанье в твердом слове рещет.
И в тот же час, как обережный круг
ударит оземь, тут и жди расплаты.
Все красны девицы из избранных подруг
становятся безмолвны да крылаты.
Безмолвны лишь на слове человечьем.
И обращенные навек в ночные птицы.
Начертан рок им, чтоб в скитанье вечном,
смешав в едино — стон да крик орлицы,
печали повесть над горами править.
Да упреждать от памяти о правде:
что есть по жизни, что нельзя исправить.
И там, лишь боль утраты в злой награде».

© Владимир Дмитриев

(Визитов на страницу 103. Ежедневно 1 )

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.