Гиблое место

гиблое место

 

 

 

 

 

 

 

Холодно. Как же чертовски холодно. Плечи в бараний рог….
Сердце — по рельсе молотом. До самых костей продрог
да так, что и кровь по жилам ползет будто старая кляча.
С неделю пурга кружила, дорогу от взора пряча.
И что ей неймется стерве…, сыплет и сыплет без краю.
Свет, равно калечный стрепет, дрожанием странным играет.
Ветер на крУги загнанный, бесовским воет надрывом.
Ветвями, что рваными стягами, полощет ветла над обрывом.
Зима постучалась в двери как прежде – без спросу, наскоком.
Приход свой привычно намерив армадами туч, что с востока.
С востока, что ближе к северу, за дальним полесьем хоронится.
Мыслей по лавкам — семеро. Не шелохнутся, не тронутся.
Дали затеялись в прятки…. Река подо льдом притаилась.
Туч светло-серые грядки в цветах с сединой породнились.
Пирует морозище всласть. Ни старых, ни малых не милует.
Уж ведает точно, что власть доказывать можно лишь силою.

Осилив на храпе версту, мой мерин затребовал к стойлу….
Фонарь у перил на мосту мерцанием вторит — не стоит.
Не стоит судьбину пытать, к движенью коня понуждая.
Не только морозище-тать поживу в степи поджидает.
Мол, стаи голодных волков, вой ветра призвав в побратимы,
нашествием серых полков терзают простор нелюдимый.
Свернул с прямоезжего…. Терем чернеет заброшенным срубом.
Видать по всему что проезжего, что в путь поднаправился сдуру,
встречать-величать не в привычках у тех, кто живёт без лучины.
Иль может не просто привычно, но есть на то тяжесть причины?

То ль просто кабак, то ли дом — двором постоялым обозванный?
Сивухой смердит и табак…. А лица — смурные и грозные.
На лики поклон положить, шапчонку стянув, вознамерился.
В углах только копоть дрожит? Неужто совсем разуверился
народ в этом крае безвестном, коль нет ни лампад, ни иконы?
Про странное гиблое место, где попран устой да законы,
мне ведал мужик перехожий на сретенье давешним временем.
Быть может сей дол придорожный возложен мне на душу бременем?
Молчком в уголок, не тревожа. Мне лишь обогреться хоть малость.
Надежды, что хлеба предложат меж мыслей совсем не осталось.
Тут кто-то, к ноге прикоснувшись, кожух за подол потянул…?
От мари сивушной проснувшись, за угол стола заглянул.
Мужик. Чуть повыше аршина. Безногий, иль просто уродец?!
То ль шрам по лицу, то ль морщина?! А рот, будто старый колодец,
зловонною стылостью дышит, гнусавя на хрипе чуть слышно.
И топчет, и топчет у лавки, что мерин с обломанным дышлом.
— Чего тебе, божье создание…? На полах кожуха не висни.
С каким таким срочным заданьем тревожишь покой мой и мысли? —
Уродец как будто не слышит. Рукой заскорузлой и грязной,
что лапой подпольщицы-мыши, терзает кожух раз за разом.
Толкнул его. Как же иначе, коль доброму слову не внемлет.
А он, вдруг зашедшись на плаче, из дырки в штанах на колене
кистень ловко справленный тащит. Струхнул я, чего тут скрывать.
Ведь люд по углам глаз таращит, не мысля в событье встревать.
Оправился я от испугу. Силёнки во мне тоже хватит,
чтоб всем, кто зовётся не другом из пола устроить палати.
Но тут вдруг трактирщик на голос: — А ну-ка…, изыди поганец! —
От крика его каждый волос зашёлся в неистовый танец.
— Бегом в конуру! И чтоб тихо…. А то ведь дождёшься обратно:
В подполье отправишься мигом и будешь той жизни не радый. —
Скукожился телом уродец, ползком удаляясь за двери.
По кругу воссевший народец молчаньем бескрайним уверил,
что правил в заступники лезть, иль хуже – в радетели правды,
не ведомо отроду здесь. Что крепкий запор да ограды
сплошной чередою возведены не только вкруг серых жилищ.
Хоть в полночь, а хоть в час обеденный, богат ты иль начисто нищ,
никто тебе слова не молвит, чтоб помощь свою предложить.
Видать, что и весть о крамоле не люба привыкшим так жить.

На улицу хлопнули двери и чёрный как смоль нетопырь,
крылом обращая в неверие всё то, что глаголет псалтырь,
влетел и, ударившись об пол, восстал в человеческий вид.
В усердье великом захлопал, с ладоней сорвав до крови
мозолей горбатую тяжесть блаженный за дальним столом.
Лишь лицами чуть кочевряжась, собор перед странным послом
зашёлся в колени валиться, как равно на барскую милость?
А карлик уставший томиться завыл так, что мне и не снилось.
Помедлив, пришедший из мрака монету достал из-за пояса.
На пол уронил. Нет, не драка…, не звук человечьего голоса
из глоток рванулся под свод. Не крики, не стон, не мычание.
Вплетались в дурной хоровод лишь клёкот и вой одичания.
— Деритесь! До крови деритесь! – витийствовал глас незнакомца, —
На вечные веки смиритесь, что свет от «тельца» — свет в оконце.
Вы стадо, а я — ваш пастух. Не бред и не плод эфемерности.
Вчера и сегодня я тут. И в завтрашнем дне — вашей верности
мне дарено будет в достатке. Тому доказательством – раж,
в каком вы себя без остатка, поймав на «кулачках» кураж,
как в зелье хмельном растворили, забыв всё, чему вас учили.
И совесть свою уморили — чтоб души в забвенье почили.
Мне сладостно нынче взирать, как алчность взрастает в приволье.
Как зреет и множится рать живущих от страсти, не боле….

А люд и не слышит. Дерутся. Кровавят носы без разбору.
Лишь локтем от пота утрутся, и снова к кулачному спору
стремление держат с влечением, какого к трудам и не сыщешь.
Нет меры в умах помрачению, коль ветры от алчности свищут.
— Довольно! — И вздрогнули все, попятившись к кружкам да лавкам.
Лишь, нА пол немытый присев, блаженный тихонечко плакал.
— Не бейтесь до смерти предела. С плеч буйных голов не сносите.
Живите потребностью тела. В моленьях — лишь выгод просите.
Коль славите, то почитайте звон злата бескрайне-всесильным.
Наживу грехом не считайте. Сожгите весь стих о Мессие. —
Сказал и исчез. Как и не был в трактирном сивушном угаре.
С укрытого тучами неба запахло вдруг серой и гарью?
Людишки расселись по лавкам, ни разу не глянув на стороны.
Блаженный всё плакал и плакал, а в стойлах под крышею вороны
зашлись душу карканьем ранить под писк вездесущих мышей.
Никто мой покой не тиранил, не гнал бранным словом взашей,
но я, плоть кожухом супоня, на выход спешил скорым шагом,
как если б за мною погоня случилась за дальним оврагом.
Ведь понял…, не лгал тот мужик про страшное гиблое место.
Душа холодеет, блажит. Летят придорожные вёрсты
из мари ночной непогоды, под стон и рыданье метели.
Пусть лучше уж версты, чем годы, в краю этом диком летели б.
Подумалось…. Как же, вот так смогло получиться в народе?
Живут ведь и так не «за — так». И сыты, и с водочкой вроде…,
а звон от монеты заслышат и тотчас становятся бесами.
Одно лишь желанье в них дышит — добыть, хоть кровавыми мессами?

Не нужно влезать за ограды, чтоб правдой ответы сложить.
Но разве от знанья той правды мне станет вдруг радостней жить?
Не думаю. «знать» и «исправить» в значеньях не числятся равными.
А след свой то знанье оставит — лишь кровью слезящими ранами.

© Владимир Дмитриев

(Визитов на страницу 85. Ежедневно 1 )