Любовью и миром

2fc2b38b4b9b
— Старик, расскажи мне, как было.
Но только, давай, без вранья.
Смотри, сколь, где пала кобыла
слетелось на корм воронья.
Пускай попируют. Не жалко.
Вот только, лошадки уж нет.
И зря ты по морде-то палкой
огрел сгоряча напослед.
Она ведь старушкой была.
Коль честь ее век по людскому,
давно уж свое отжила.
И в стыд рысаку городскому,
подмогой великой служила.
А годом голодным, ни разом
рвала и подпруги, и жилы,
чтоб смог ты на хлеб свой намазать:
и лишний кусочек от масла,
и деткам подарочек справить.
Вот так вот в трудах и угасла.
А ты ее бить…. Что ж, исправить
теперь не дано. Ну, да ладно.
Так ты расскажи про сраженье.
В рассказе неспешном да складном,
ты выкажи мне уваженье.

— Про лошадь ты правый, дружище.
Не знаю — с чего осерчал.
Такой как она, ведь не сыщешь.
Другой бы видать промолчал,
а я не страшусь повиниться.
Пускай извинит за обиду.
Пусть всем нам иное простится,
хоть злым, а хоть добреньким с виду.
Сраженье…? Да, было, не скрою.
Уж мне довелось и досталось.
И к смерти-старухе, порою,
не справилось — самую малость.
Но ты уж прости, коль теперь
начну об ином толкованье.
И хоть о войне, но поверь,
иные сужденья да знанья
осмыслить хочу в пересказе.
Чтоб стало понятным тебе.
Лукавить ни в коем уж разе
про сложности давнишних бед
не стану. Что было, то есть.
Чего уж теперь-то лукавить.
Ведь коли и враками несть,
то вряд ли сумеешь исправить.

Случилось однажды на зорьке
для наших полков отступление.
Напитано бегство лишь горьким,
да страхов за жизнь исступлением.
Бежали…. Бежали обратно.
Чего уж придумывать тут.
Не сдюжив на полюшке ратном,
катились на прежний редут.
Траншея, канава, ну, в общем,
распадок, отрытый рукой.
Я фразы иные попроще…,
про этот проигранный бой.
Запрыгнул я, значит, в траншею,
да тело укрыл с головою.
Втянул по возможности шею.
А кругом: и крики, и вой.
Разрывы гремят ежечасно,
да пули с визжаньем снуют,
в желании злобном и страстном
найти в моем теле приют.
Нет. Все обошлось. Слава Богу!
Притихла округа под вечер.
Разул я растертую ногу,
чтоб стало мне значит, полегче.
На левом плече обернулся,
и замер…. У края траншеи,
на дальней сторонке, где бруствер,
бинты свежей кровью алеют.
Чужая одежда, а взор
недобрым ко мне насторожен.
Короткий меж нами зазор.
А эта немецкая рожа
молчит и тихонечко дышит.
Ни кажет, ни звука, ни жеста.
Смекаю, коль крикну — услышит.
Я, в голос: «Лежать!» и «Ни с места!»
С какого там места. Винтовка
лежала далёко за полем.
Тем самым, где без остановки
я драпал намедни в приволье.
Ответом — «Чего ты шумишь?
Быть может, разрывом контужен?
Без толку словами гремишь.
Твой окрик — предметом ненужным.
Куда мне теперь-то бежать?
Две пули…. В ноге, и у сердца.
Уж что и осталось — лежать
и ждать, что откроется дверца
мне в дали небесные скоро.
Кто есть мы, ты нынче забудь.
Прости, что промолвил с укором.
Хоть нынче и это — не суть».

Ну, я, для начала, опешил.
Не всякий-то раз, чтоб вот так.
Хоть прошлым-то делом и грешен,
решивши — пусть ранен, но, враг….
А враг, он чего? Пусть помрет.
За тем и деремся до смерти,
чтоб всем им желать наперед
рассыпаться в прахи на тверди.
Но что-то подсказкой упрямой
в тот час у виска моросило.
Нескошенной зеленью пряной
с полей ветерком доносило.
«Откуда язык наш…?» — пытаю —
«Быть может, шпион иль лазутчик?
Покайся. Минутки ведь тают.
Под исповедь в небо-то, лучше…»
— «Какая в том разница, друже:
с грехами, иль вовсе без них?
Кругами по стынущей луже
моих откровенностей стих
пройдет да исчезнет навеки,
забывшись средь будущих дней.
Кто вспомнит о том человеке,
а хоть бы и в ближней родне,
что где-то, когда-то прожил
довольно невзрачные годы.
Про то, как служил да тужил
средь серого дня несвободы.
Ты лучше ответь мне. За что же,
сошелся со мною ты насмерть?
Как я посмотрю, ты ведь тоже
злой пулею мечен не раз ведь?
Зачем ты дерешься со мной?
Быть может, я, в чём провинился?
Да в злобной потуге иной
на что-то твое покусился?
Но, если же — нет, что же нынче
зовет тебя в страшное поле?
Как стало для многих привычным
пристанищем смерти да боли?
Ты только теперь не молчи.
Уж в небо врата мне открыли.
Забыв про орала, мечи
зачем мы с тобою отрыли?»

Сказать по уму, я — смешался.
Запутался, будто в осоке.
И месяц видать потешался
в небесных пространствах высоких:
то выглянет краем сквозь тучи,
то спрячется в мареве сером.
Подобно той мысли, что в куче
незнаний светила несмело.
«Отечество, батюшка-царь….
Да мало ль всего, чтоб так сразу…»
Хоть плюнь на меня, хоть ударь.
Бессмысленность — будто заразу
я гнал то, от мысли бурлящей,
а то, и от сердца. В итогах…?
Какие итоги — где спящий
блудит в незнакомых дорогах?
Нет. Я не сыскал оправданий:
зачем в дальних далях от дома,
Божественной утренней ранью,
в сторонке совсем незнакомой,
порол чьё-то тело штыком.
И пулю за пулей в патронник,
знакомым до боли рывком,
всё слал, не забыв о законе,
что твердо гласил – коль не ты,
то значит, тебя…. Суть понятна.
И мысль, что, всё ж лучше б – не ты,
была, безусловно, приятна.
Но прав ведь. Чего он мне сделал?
И вовсе он мне не знаком.
При чем здесь — за правое дело.
Есть правым, лишь Божий закон.
Закон «Не убий!». Всё ведь просто.
А враг мой, видать, не дурак.
Черёдность да толки расспросов
про смыслы бессмысленных драк
совсем не просты. Сам, конечно,
додумать совсем не спешил.
Мужик наш от мысли неспешный.
Всё – после. Когда уж свершил,
додумывать станет. Да ладно.
Чего толковать о пустом.
Тогда я лишь мыслил — как складно
ответность держать в непростом.
— «А сам ведь…. Поди, не с дарами.
Ведь тоже, гляжу вон, с ружьишком,
пришел не для дружбы дворами.
Да нынче обрящил с излишком.
Хоть где-то, конечно, ты прав.
Чего нам делить, коль по правде.
Какая добыча? Вон, разве
осиновый крест — по награде.
Эй, квелый…! Чего замолчал?
Давай. Рассуди, коли знаешь.
Вернемся к истокам начал,
где всяко найдешь да узнаешь…»
А он ведь, уж помер давно.
Вот, там где лежал, там и помер.
И было теперь всё равно
ему в моем горестном стоне,
что больше — обид или горя.
Душа его в небо рвалась.
Парила в небесном просторе
да сытилась волею всласть.
Про то, как его схоронил,
подолгу рассказывать – лишним.
Ничуть я его ни винил.
Зарыл возле старенькой вишни,
а с солнышком, к нашим подался.
Добрался. Снесли в лазарет.
И больше я в битвах не дрался:
списали в чистую. На нет.
К чему я всё это…, сынок.
Про битвы ты слышал немало.
Хоть длятся они долгий срок,
житье наше лучшим не стало.
Одна только правда важна:
кто жизни кладет беззаветно,
ведь им-то война… не нужна.
И это – печальной приметой.
Она ведь нужна только тем,
кто жаждет владеть без заслуги.
А мы там нужны лишь затем,
чтоб как бессловесные слуги,
их прихоти в срок ублажать.
Чтоб рвали и грызли друг дружку.
У них ведь — пахать да рожать,
не вписаны в главные нужды.

Война не приносит удачи:
и тем, кто победой прославлен,
а хоть бы и тем, кто заплачет,
что в ряд проигравших поставлен.
Я стар, да не слишком умен.
На то есть особой причина.
Но, пожил я в беге времен.
Уж вскоре уйду или сгину
с простора родимой землицы.
И все позабудут меня.
А жизнь, все равно будет длиться
в смешении ночи и дня.
Послушай…. И всем передай.
Пускай, хоть достойным, хоть сирым:
Себя без остатка отдай,
но славься — любовью и миром.

© Владимир Дмитриев

(Визитов на страницу 127. Ежедневно 1 )

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.