Дети Солнца

Дети Солнца

            (пьеса сокращена для удобства прочтения)

Сцена первая

Ночь. На высоком холме княжеский терем. У подножия холма раскинулся погружённый в темноту город. Крыльцо терема. На широкой деревянной скамье сидит человек в доспехах витязя и мечом на поясе. Взирая на простирающееся вдаль пространство, произносит:

Сидящий:
Угомонился день. Ведунья, мрак пронзая,
лучом холодным освещает веси.
Неслышной поступью в долины рек вползает
туман-сизарь, грозы спешащей вестник.
Ни отблеск светоча, ни сладострастье грёз
не нарушает темноты владенье.
Лишь холод от мерцанья дальних звёзд,
да стражи городской ночное бденье.
Спит окруженье. Спит и мой народ,
забывшись в сна безрадостную тягость.
Моё отечество, мой славный древний род,
ужель, когда ещё тебе являлось
столь горькое и злое испытанье,
что ныне поступью тяжёлой в путь спешит
в пределе милом — болью и страданьем…
(Встаёт, берёт в руки меч)
Мой верный меч, кольчуга, добрый щит,
ужель, не в силе больше наказаньем
служить для тех, кто нынче зло вершит
в земле моей? Ведь слышал я в сказаньях
волхвов и старцев рещащих в сих сводах
о русичах из древности святой,
что в бранях ратных, на кровавых сходах,
злых басурманов под своей пятой
покоили на долгие столетья.
А витязь славный с русыми власами,
вставал на вестников беды и лихолетья,
благословен землёй и небесами.

Молчит Перун. Сварог не кажет знак.
И Велеса чертоги мгла укрыла.
Призыв к Богам мой немощен и наг,
а смерть-старуха жуткий счёт открыла….

Из темноты, за спиной сидящего, проступают неясные очертания женского силуэта. Звучит тихий голос вошедшей:

Женщина:
Прости, мой княже! Не спросясь, тревожу
я твой покой и помыслов черёд.
Людские толки беспокойство множат,
да обгоняя слухи, наперёд,
страх, табуном коней в безумстве жутком
летит из уст в уста со всех украин.
А здравый глас, лишь малым промежутком.
Лжеясновидцы, словом больно раня,
вещают о преддверье разорений,
пожарищ страшных и смертях без счёта.
Припомнив в слове память повторений,
никто уж не покоен. А в почётах,
лишь благостность времён почти забытых,
где красного Ярила свет лучистый
стоял сторожей наших самобытных
устоев добрых и желаний чистых.

Князь медленно поднимается и, не оборачиваясь в сторону говорящей, спускается по ступеням на широкий двор. Немного помолчав, произносит, скорее вслух размышляя, чем, обращаясь к вошедшей:

Князь:
Смешались воедино страх с неверьем.
Не мудрено…. Уж слышен храп коней
от войска вражьего. Но, домысел — поверьем,
на языке ином меча да стрел страшней.
Нет наказанья. Вольность шлёт запреты.
Не мной начертано, не мной и отменять.
Свобод и равенств истины заветны.
Лишь боги вольны данность изменять.
Да и не срок теперь казнить, кто трусит,
когда несметной силой вражья рать
от взора кроет свет над доброй Русью.
Мой меч ковали, чтоб врага карать.

Однако время принимать решенье.
Дружина молча внемлет княжьей воле.
Единым духом да одним движеньем
напитан всяк: мечём, на ратном поле
сыскать спасенье от печалей туги,
да спрос свершит за палы да разоры.
Звон в стременах, затянуты подпруги.
Уж тайно посланы и витязей дозоры
в предел погубленной врагом заставы дальней,
где тьма за тьмой хазарские дружины
спешат сюда, что молот к наковальне,
в надеждах на богатые поживы…

Князь, на время умолкает. Затем, медленно разворачивается в сторону молча стоящей женщины, и протягивает к ней руку:

Мне срок идти. Смотри, тревожит небо
лучом рассветным новый божий день.
Иной в нём ход, богам иные требы
велит воздать. Но беспокойства тень
на сердце шлёт преддверье бранных тягот.
Призвав в свидетели — небес бескрайних ширь,
вещает в знании, что в битвах тех поляжет
числом немалым русский богатырь.

Он подходит к женщине почти вплотную и кладёт ладони на её плечи. Слегка притягивает её к себе, и целует в лоб:

Прощай, княжна. Храни очаг до срока.
Храни народ. Жестоко не суди.
Гони волхвов да прочь гони пророка,
коль возопят и станут сказ рядить
к погибелям да беда возлежащий,
иль призывать к покорству инородцам.
Княгини честь рукою не дрожащей
теперь неси. А всякого уродца,
кто станет прекословить и стенать,
вели изгнать, не медля, тем же часом.
Всех витязей ушедших поминать,
вели прилюдно. Песней или гласом —
не сутью. Истой сутью в слоге звонком,
звучаньем должным сказ о славе ратной
прибыть обязан. В душах, не душонках
та песнь найдёт да возвратит обратно
утраченный средь страхов белый свет.
И коль народ всем миром запоёт,
Перун не стерпит. Да Сварог — ответ
владычеством божественным прольёт
на сердце витязям, в усердье укрепляя.
А в сердце басурмана, той же силой
поселит ужас, да в умы вселяя
раздор, погонит прочь с моей землицы милой.

Княжна:
Прощай, мой витязь. Верь мне, так и да будет,
как сказано тобой в последнем слове.
Никто и сам теперь не позабудет
завета суть. А в песни звонком слоге,
сквозь времена грядущие разлук,
и долгих дней надежд и ожиданий,
не сыщет мест печали горькой звук.
Не будет и прибежищ для страданий.
Ступай на тьму веленьем доброй воли,
с дружиной славной в бранях золочённых.
Богами избран рок о княжьей доле
для рода древнего: чтоб в днях лихих да чёрных
защитой и опорой мог служить
твой острый меч, да щит гербом увитый,
чтоб племя Солнца продолжало жить.
Чтоб в мире добром да кровавой битве
хранил ты должно белый свет Руси.
Чтоб птицей сказ летел в иные дали,
что есть на свете витязь, Гой еси!
И есть народ живущий без печали!

Сцена вторая

Над дальними горами занимается ранняя зоря. На крыльце терема двое. Седой старик с длинной бородой и княжна. Старик, опираясь на посох, почтительно молчит, лишь тяжело вздыхает. Княжна сидит на резном стуле, отдалённо напоминающем трон.

Княжна:
Уж минул срок немалый с тех времён,
где князь с дружиной в дальний путь спешил.
Скажи мудрец, все знают, ты умён:
каким уделом рок его свершил
Сварога перст. Да жив ли дух теперь
в его могучем и красивом теле?
Рыданьям места нет, ты слову верь.
Да и порукой твёрдой — грозный Велес.
Слов не таи, страшась известьем ранить.
На сердце раны горше от незнанья.
Смотри, Трисветлый луч свой сонной ранью
не шлёт теперь. Хоронит правды знанья?

Старик нехотя выступает вперёд, опять тяжело вздыхая. Обе еголадони покоятся на древке посоха. Княжна указывает на стоящую неподалёку скамью, но старец, оставляет её жест без внимания.

Волхв:
Что молвить дева…. Вестников от князя
уж почитай, как год никто не зрит.
Черёд лукавств: хоть сном, хоть красной вязью
из уст моих нежданно не слетит.
Молчат глашатаи и вестники Перуна.
Молчит у требища кудесник — Вед хранитель.
Ни на харатьях, ни на древних рунах,
не смог сыскать сих знаний повелитель,
ответы на итог походов княжих.
Про данность жизни и пределе смерти.
Лишь вороны из дальних стойбищ вражьих
кричат беду. Но стоит ли нам верить
на глупость птицы в скорби полагаясь,
подобно малым детям, что в незнанье
кричат и плачут темноты пугаясь,
да чтут упрёки старших наказаньем?

Княжна:
Что молвят в городе? Поют, иль слёзы льют?
И кто теперь для схода заводила?
Как в хороводах пляшет славный люд
не вспомню уж. Ведь сколь ни выходила
из терема на торжища да сходы.
За давностью и память не хранит
уменья чтить да соблюдать свободы.
От безрассудств, обрядность хоронит?

Волхв:
В спокойствии от безрассудства град.
Покойна будь и не держи тревоги.
Да страга верный уж припас наград
для всякого буяна. И не дрогнет
его рука, коль кто-то возомнит,
что не указ ему твои веленья.
Плеть в вере глупой быстро усомнит
порыв тот дерзкий, да без промедленья.

Старик ненадолго замолкает. На его лице застывает выражение сомнения и некой нерешительности. Он переводит взор то на княжну, то устремляет его к горизонту, где сквозь застилающие небо тучи, пробивается бледный луч восходящего солнца. Наконец, он решается.

Прости, княжна. Да не сочти наветом
мой сказ теперь. И мысли не держу….
Стараньем мыслю твоего ответа
услышать толк, как сутью укажу
ползущий средь народа тайный глас,
про мовь чужую и чужую веру….
Чужие духом бродят среди нас,
в суждении своем, не зная меры.

Княжна:
О чём же судят, да о чём вещают
чужие люди на уделах лобных?
Кому перечат, да кому мешают?
Быть может, заговор дозрел в их толках злобных?

Волхв:
Ужель не слышишь, дева, мой рассказ?
О Вере судят…. Да зовут в иную.
Елейным слогом наполняя сказ,
ни молодца, ни старца не минуя,
всё об одном: мол, Бог во всём един.
А свет Ярила так…. Лишь свет, не боле.
Но главный сказ, что Бог тот – господин.
Что мы рабы. Что человек не волен
в решениях и праве выбирать
как жить под солнца да луны сияньем.
Что Бог тот может неслухов карать
неведомым и страшным наказаньем.

Княжна поднимается и медленно прохаживаться мимо застывшего в ожидании старца.

Княжна:
Единый Бог…? Поверить, сложен труд.
И что, народ…, внимает, иль смеётся?
Ведь знаешь сам, порою больно крут
бывает он. Да часто достаётся
обидчику его и доброхоту,
удумавшим шутить о Боге скверно.
Кулачный бой угомонит охоту,
злословить всяко, клеветать, наверно.

Волхв:
Внимают молча, позабыв о крике.
Ведь издревле обычай наш велит
к сказанью перехожего калики
и странника уставшего в пути,
почтенье слать. Да спехом не судить,
сказителя в обманах уличая.
Засим и вольно головы мутить
чужим и пришлым из иного края.

Княжна:
В толк не возьму…. Так что тревожность в разум
твой мудрый шлет, и душу бередит?
Уж сколь посланников из мест далёких разных
бывало в давностях, и скольким впереди,
начертано веленьем странствий дальних
наш стольный град не позабыть в движенье.
Народ наш мудр. И доброй светлой данью
на всякий сказ, в молчанье, уваженьем
ответит тотчас. Но, причин согласья
в том не ищи, мудрец. Труды напрасны.
На дне прощальном князю поклялась я
душой своею, но, не словом красным,
хранить покой и славу. На несчастья,
коль данности от них не сберегут,
вставать без страха, с власть иль без власти.
Но, вряд ли, мыслю — те, кто век бредут
в оборванных одеждах по дорогам,
к умениям на бунты да волненья
способность держат. Если даже в Бога,
их вера, силой большею владеет.

Седой старец поворачивается в сторону говорящей и, поднимая руку, пытается что-то возразить. Его неожиданно прерывает громкий голос.

Голос:
К княжне великой, дальних стран посланник,
прощенья просит в дерзости своей!
В светлице красной ожидает странник,
под строгим взором матушки твоей….

Волхв:
Уж, не страшась, и в терем твой явились.
Внемли княжна! И в час сей роковой,
в твоём решенье княжий гнев и милость
иль нрав горячей крови родовой
поводырём в решеньях пусть не служат.
Хитры сказители в стремлениях своих.
Посулы их кругами в стылых лужах
пусть прочь спешат от чистых дум твоих.

Княжна:
Ступай мудрец. Сама теперь останусь.
Приму посланника. Примет в том злых не вижу.
Хоть в вере их и зрю немалой странность,
отказом в разговоре не обижу.

И ты уйми тревоги да волненья,
припомнив данность — предначертан рок.
Коль нет нам знака, божьего веленья,
то срам страшиться, что на наш порог
пожаловали гости в чёрных рясах.
Где видел ты, чтоб русичи робели
от вида странного, да прерывали плясы
от сказа дивного, что в мысль сомненья селит?

Сцена третья

Большая княжеская светлица. На тронном месте степенно восседает княжна. Чуть поодаль, скрываясь в арочной нише, молчаливо застыли двое молодцев в бранях витязей. По правую руку от княжны, на маленьком табурете сидит молодой служка, исполняющий роль толмача и писца. Княжна слегка поводит взором в сторону писца.

Княжна:
Пускай предстанут перед взором княжьим
посланники неведомого края!
Порукой доброй пусть меж нами ляжет
завет про мудрость: что не избирает
в желанье знанья борошень иль бедность,
по знатности не судит или роду.
Лишь мысли ясной жарко шлёт приветность,
что помощью великою народу
послужит нашему! Зовите их ко мне.
Желаю слышать о заморской вере,
да видеть тех, кто Солнцу и Луне,
иным стараньем требы шлёт теперь!

Писец встаёт и покидает палату. Через совсем короткое время он возвращается. За его спиной молчаливо следуют трое мужчин. Все они одеты в длинные тёмные одежды, наглухо застёгнутые под самое горло. Грудь чуть выступающего вперёд и по годам, более старшего мужчины украшает большой серебряный крест. Писец возвращается на своё место. Остановившиеся по середине палаты гости, дружно и не сговариваясь глубоко кланяются княжне.

Княжна:
Сего деянья глубина мне не приветна.
Богам, земле да Солнцу — сказ иной.
Коль ждёте вслед вы милости ответной —
напрасен труд. Чтоб сказ вести со мной,
усердий в сих поклонах не пристало
вам класть теперь, и в будущих рассказах.
И речь мою заблудшей иль отсталой,
честь вам негоже ни единым разом.
Садитесь подле. Встреча не короткой
мне видится в продлении своём.
Меды испейте. Пусть лошадкой кроткой
бежит сказанье с горки на подъём.

Стоящие посреди зала, не шелохнувшись, продолжают оставаться на своих местах. Стоящий впереди складывает ладони рук вместе и внимательно вглядывается в лицо княжны.

Странник:
Прости, великая царица, дерзость нашу.
Не ровня мы с тобой пред Светлым Ликом.
Над головой твоей крылами машут
посланцы-ангелы безгрешности великой,
и восславляя звонко добродетель,
псалмы поют о чистоте души….
А мы вот с братьями грешны. Но Бог свидетель:
полны надежд…. Раскаянья вершим,
да ждём прощений за деянья наши,
в молитвах пребывая ежечасных.
Ещё постимся. Наставляем падших.
Скорбим о всех убогих да несчастных….

Княжна:
Мудреных слов услышано немало:
посланцы-ангелы, убогие, греховность?
Ну, что же…. Раз сидеть вам не пристало,
то стойте далее. А сказы про неровность
мне слышать тяжело и даже больно.
Народу нашему не ведомы различья.
В житье своём мы, добром да привольном,
лишь в возрасте да знанье чтим отличье.

Что в край наш дальний привело посланцев?
Каким наказом посланы и кем?
Какой же новью в сроке дальних странствий
пришлось дивиться вам? Да кем ли, или чем
обижены теперь в пределе нашем…?
Ответствуйте как есть, без промедлений.
Коль винен кто, обидчиков накажем.
И суд свершим без всяких послаблений.

Странник:
Помилуй, матушка…. Какие оскорбленья?
Роптать на долю не пристало нам.
Народ ваш добр. Учтив, на удивленье.
А вид красот подобен райским снам.

Княжна:
На удивленье…? В чём же зришь ты диво,
усталый путник. Поделись сомненьем?
Быть может песня или пляс ретивый,
служил для вас, тем самым удивленьем?
А может боле. Истым неприятьем,
ты зришь гулянье в час, когда далече,
дружины княжьи, в поле, славной ратью,
сплотивши разом гордый дух да плечи,
сверкая бранями в луче слепящем солнца
с хазаром рубятся, и не жалеют жизни,
за край, за нашу Веру, свет в оконце?
Отсюда в сердце кроешь укоризны…?

Княжна умолкает, а все трое стоящих, начинают усердно осенять себя крестами и что-то неслышно шептать. Княжна наблюдает за ними с нескрываемым удивлением. Наконец, стоящий впереди произносит.

Странник:
О павших в войнах сердцем мы скорбим.
Печали держим за погибших в схватках.
За веру вставших дух неистребим.
И подвиг ратный — жертвой, без остатка,
мы чтим великой да угодной Богу.
И молимся в усердье непрестанном,
за души витязей, что к отчему порогу
не возвратятся из хазарских станов…

Княжна неожиданно вскакивает со своего места и, сделав несколько шагов в сторону стоящих, гневно поднимает руку.

Княжна:
Молчи пришелец…, и не слова боле!
Как смеешь чтить ты павшими живых?
По домыслу судить никто не волен!
Ни пришлые, ни вещие волхвы!
Доколе верим – я, и мой народ,
что князь с дружиной скорым возвращеньем
восстанет вновь у городских ворот,
ни чьих пророчеств, злобных наущений,
терпеть не станем! В том порукой – слово.
Да обережный круг от Девы вещей.
И коль в рассказе повторишь ты снова,
по умыслу сей домысел зловещий,
уж не взыщи. Немедля прочь пойдёшь,
без доброго пути желаний наших!
А ныне, гнев простишь мой и поймёшь.
Так что там о грехах и душах падших…?

Княжна возвращается на своё кресло и присев, вновь устремляет взор на стоящих. Стоящий впереди посланник выступает вперед и неожиданно для княжны, все трое иноверцев, быстро становятся на колени. Под нарастающее собственное бормотание, они, всё чаще крестятся, преклонив при этом головы.
Ладони, у всех троих, крепко сжаты между собой на груди. Так продолжается довольно длительное время. Княжна не торопит и не прерывает, стоящих на коленях. Наконец, все трое поднимаются и стоящий впереди, произносит.

Странник:
Прости несведущих в устоях, слуг Господних.
Не мыслили обидами сорить.
В незнанье, струн златых да благородных
коснулись мы. Уже не повторить,
да не исправить повесть слов негожих.
Язык, порою враг, коль мысль в незнанье.
Прости ты, Христа ради, перехожих,
рабов смиренных! Тяжким наказаньем,
слов молвленных гнетущие вериги.
Прощений просим да пощад за дерзость.
Не мыслю ныне ни единым мигом,
как пропасть, что меж нами вдруг разверзлась
нам одолеть? На милости и сердце
твои, княжна, в надеждах уповаю.
Нет зла да умысла в сказанье иноверца.
Поверить в правду клятвы призываю!

Княжна:
Довольно клясться да просить прощенья!
Забыта дерзость, как ты молвишь сам.
Сдержи чреды словес ненужных тщенье.
Воздай хвалу Богам да небесам,
и кончим сказ про прошлые обиды.
Ответствуй об ином теперь, без лжи.
Слыхала я, что ты имеешь виды,
иным стремленьем верить нас и жить
учить прилежно? Не таясь в желанье,
иным богам в надеждах требы слать.
Свободы нашей данность на закланье,
в былое, как ненужность отослать?

Что там за бог, который не приветит,
в земных народах равенства и вольность?
Каким же словом на призыв ответит
на духа гордого звенящую глагольность?

Странник (опускает глаза к полу и еле слышно скороговоркой произносит):
Гордыня — грех великий, да лукавство.
Не Божий промысел, а так…, стезя беспутства.
Для диких орд, сродни тому хазарству
сия дорога, дебрями распутства.
Смиренность! Вот удел святого бденья.
Покорность божья для судьбы удара.
Безропотность в приятии веленья,
ниспосланных на землю благ иль кары.
Едино всё, лишь Бог — судья-вершитель!
И нет в земных пределах равных сущих.
Один Господь над нами повелитель.
Страшись его десницы всемогущей!

Княжна вновь поднимается с места и медленно прохаживается вдоль застывших в ожидании странников. На её лице появляется грустная и одновременно снисходительная улыбка.

Княжна:
По-твоему выходит, гордость – зло?
Смешон для пониманья толк речистый.
Каким же стылым ветром нанесло,
сей вымысел в Творенья разум чистый?

Отцы на небе, спору места нет.
Но разве чтит смиренную покорность
родитель любящий, дарящий жизни свет,
в сынах своих? Да страхов злых притворность
уж почитает ли за благость в сотворенье
что создавалось от любви великой?
Покорности животной повторенье,
в дите своём бесстрастном и безликом,
ужель желали видеть? Сам-то, веришь
в рассказанную только небылицу?
Да сколь ещё путей дорог отмеришь,
чтоб сих рассказов диких кобылицу
унять или стреножить ранним часом,
чтоб не несла по свету весть сию?
Чтобы иной да неокрепший разум,
посколь годами млад да слишком юн,
не внял беспечно, обратив на веру
сей притчи сказ. И уж страшусь теперь я,
не пал бы ниц, все, повторяя скверну,
да ширил бы по весям зло поверья?

Княжна останавливается прямо перед выступившим вперёд странником и, дождавшись, пока тот поднимет голову, произносит, глядя прямо в глаза иноверцу:

Здесь правды нет, посланник! А обиду,
не должно вам терпеть в молчанье скорбном.
Я зрю её, хоть не подал ты виду.
Ты не ищи причин в ответе скором.
Ведь сердцем и душой ответ держу,
и мудрых старцев знанием великим.
Слова о рабской доле разум жгут.
Народу нашему не должно быть безликим.
Засим и мой ответ, о вашем боге….
Не чти напрасно, что обидам в память.
С таким сужденьем нам не по дороге.
А толк о рабстве пусть укроет замять.

Теперь устала я от долгой встречи нашей.
Проводят вас. Гуляйте, ешьте, пейте.
Остался лишь неузнан сказ о падшей…?
Но, всех-то бед…. Уж верно, что в ответе
дурные вести, разве что, о деве.
И по сказаний прежних злой примете —
всё ей, не должно. Срок! За дальний терем
спешит Ярило. Ветер, вестник ночи,
нам знаки шлёт, порывом близя ночь.
Прощайте с миром! Не бранитесь очень,
что нет согласья, в деле вам помочь.

На последнем слове княжны, из ниши выступают оба витязя и, в их сопровождении, она покидает палату.

Сцена четвёртая

Дальняя опушка старинного леса. Потрескивая сучьями, горит, небольшой костёр. У костра, уже знакомые трое странников готовят какую-то еду. Самый молодой неотрывно глядя на мечущиеся языки пламени, произносит.

Второй странник:
Зачем же, брат, не в граде мы теперь?
Никто не гнал нас за стены границы.
Зачем в лесу, где бродит дикий зверь,
единым кровом где, небес ночных зарницы,
хоронимся что беглые смутьяны,
от глаз сторонних в страхах да тревоге?
Иль хуже, равно, злым, в убийстве рьяным
разбойникам лихим с большой дороги!?

Первый странник:
Стыдись, мой брат за сказанные речи.
Ведь непристойность слога изложенья
наш слух без сострадания калечит.
Прошу тебя, подобным положеньем
сердец не рань. Уж лучшим продолженьем,
возрадуйся в молитвы Божьем слове.
Да спать ложись. Нам ранним пробужденьем
грядущий день, по спешности условлен.

Два слушающих странника в удивлении вскидывают брови и устремляют взоры на говорящего. Второй вопросительно произносит.

Второй странник:
По спешности? Откуда эта спешность
исток берёт? Ещё недавним сроком,
ничто нам не вещало про поспешность.
Что в часе прошлом, скором да коротком,
стрястись могло, коль ладен ты, мой брат,
на лонах сих блаженных и приветных,
не дожидаясь радостных наград
узреть красу и блеск лучей рассветных,
стремиться в путь, без отдыха да пищи?
Такой поступок, мыслю меньшей мерой
со странность великой сходность ищет.
Ответ держи? Ведь мы единой Верой,
Единым Духом и одним Крестом,
обет, возложенный на сердце доброй волей,
несём в сей жизни. Да Его перстом,
(многозначительно замолкает и поднимает палец к небу)
начертаны и путь, и наши доли.

Первый странник (упреждающе поднимает руку):
Нет тайны в мысли и уж верно, в слове,
что нынче сказано в желании едином:
сомненье неотвязное да злое
терзает душу чёрным господином.
Встаёт в нём беспокойства тень кривая.
В кликушестве утробном завывает,
главой увенчанной рогами, всё кивает
на терем княжий. Будто упреждает
в готовящемся страшном злодеянье,
где скрытно, уж предел приготовлений
вершат под тёмной ночи одеяньем,
не кроя радости от жутких сих явлений.

Третий монах вскакивает со своего места и начинает креститься. Остальные следуют его примеру.

Второй странник:
Как распознать знамений страшных слог?
Уж замедляя бег, по жилам стынет,
и кровь, и холод ледяных облог
сковал от мысли свет. А в сердце ринут
предчувствия дурные — ядом гада.
Скажи, мой брат, быть может, проку нет,
хоть толк виденья нами не разгадан,
здесь дожидать страшащий мысль ответ?

На лице первого мелькает и сразу исчезает мстительно- злорадная улыбка. Он неспешно подходит к спросившему, снисходительно и одновременно успокаивающе, кладёт руку ему на плечё. Последний смиренно опускает глаза вниз.

Первый странник:
Боишься? Крепко? В том греха большого
теперь не вижу. Сам стези спокойствий
не придержу. Но в дальнюю дорогу
спешить не стану. Может беспокойство
итог усталости великой от забот?
Не чтите, братья горькой речь мою.
Ложитесь спать. Нам дальний переход
с рассветным бликом птицы пропоют.

Сцена пятая

Все странники молчаливо устраиваются на ночлег. Неожиданно мерно нарастая, издалека слышится конский топот. Звук быстро приближается. Скачут несколько коней. В напряжённом ожидании застыли все трое странников. Топот конских копыт обрывается совсем рядом. Второй странник пугливо прячется за спину старшего и, крестясь, бормочет:

Второй странник:
Вершится череда знамений тяжких,
Под громкий звук копыта иноходца,
То сатана бесовскую упряжку,
Послал на нас веленьем инородцев …

Первый странник (гневно глядя на второго):
Молчи несчастный! Застит страх твой разум.
Не поминай средь нас сей лик поганый.
Быть может, то причиною не праздной
спешит к нам вестник добрый и желанный?!

Из темноты возникают два неясных силуэта. За их спинами звучит храп коней. Один из прибывших выступает вперёд. Это белокурый молодой мужчина, в добротном кафтане и остроносых сапогах. Приветливо глядя на застывших в ожидании странников, он громко произносит.

Молодой мужчина:
Продленье лет и множеств благ желаю
почтенным путникам, от сердца моего.
Пусть ваши боги вас не забывают.
Хранят в пути от всяческих невзгод!

Позвольте объявить себя, как должно:
Я – Ратибор. Из храбрых воевод.
Таиться в страхе под личиной ложной,
смешон удел. Мой славный древний род
начало держит пересказом давним,
со времени, где белый стольный град
лишь весью малой был. И только камни
служили вязью жалостных преград
от скопища варягов полудиких,
набегами терзавших наш народ.
Там одиноких дев слеза да крики,
водили днями страшный хоровод.
Однако, не затем я нынче здесь….
О роде славном будет время вспомнить.
Дошла и в мой просторный терем весть,
о вашем странствии. Вот только лишь упомнить
в сказаньях, что поведали мне други,
про ладность ваших толкований, не судилось.
Запутан мысли ход на странном круге.
Как если б небо воедино слилось
с зарницами, луной и даже солнцем.
Пускай простит Ярило мой рассказ.
Простите странники, напор сей в незнакомце.
Но можно ль, мне услышать снова сказ
про вашу Веру о едином Боге?
Про то, как славить землю, да о том,
что Бога славите не в поле, и не в логе,
но в тереме, увенчанном крестом?

Первый странник обращает к витязю тяжёлый взор и долго молчит. Перекрестившись, почти неслышно произносит.

Первый странник:
Прости Всевышний, что он говорит.
Заблудший раб твой в темноте не зрит.
Душа заблудшая над бездною парит.
Засим, не ведает в незнанье, что творит.
(Перекрестившись и повысив голос, обращается к витязю):
Поклон тебе, о, витязь достославный!
Нежданность встречи беспокойств не шлёт
на сердце наше. Как мы Бога славим
пришёл сыскать ответностей черёд?
(насмешливо):
Порывы добрые. Но верь, удел открытий
священных знаний, сложностью не малой,
уж может статься. И причиной скрытой —
сужденья прошлые, да силой небывалой,
в народе вашем. Громкий слог да вольность.
Про Господа помин — без страхов всуе.
Святых стихов великую глагольность
безздравно судите, как мысли вам рисуют.
Ведь вы и малость озаренья не сыскали
в открытье истинном для осознанья веры.
Средь плясок зрю бесовские оскалы
на ваших лицах. Порожденья скверны
присутствуют ужасным отраженьем
в заблудших душах множества иного.
Мне в сердце сеет скорым продолженьем
печаль от знанья, что совсем немного
теперь вам ждать пришествия концов.
Что близок Судный день для ваших душ.
Зрю поступь всадников, тех четырёх Гонцов,
спешащих нынче в темноту и глушь
сердец, не зрящих знаков и знамений.
Что апокалипсис не в дальности грядёт,
а уж теперь…. Без всяких промедлений
вещающих — проклятие падёт
на род и край ваш, вечностью страшащей.
Уж дальний колокол тревожно сеет звон.
Сквозь вод просторы, да лесные чащи,
плывёт набатов громогласный стон….

Неожиданно, витязь высоко поднимает вверх руку и решительно выступив вперёд, зычным грозным голосом прерывает говорящего:

Ратибор:
Постой, старик…. Ты верно не в себе,
коль взялся волхвовать средь ночи тёмной?
Уж вправе ль ты о роковой судьбе
слагать завет? Зрю, в страсти неуёмной,
за слогом хитрым жаждешь ты укрыть,
моим раздумьем, непонятный гнев?
Прошу тебя. Умерь сказанья прыть.
Не тщись желаньем знать о дальнем дне.
То знать дано лишь светлому Яриле.
Да сыну всемогущему Даждьбога,
Сварогу ясному. Уравненному в силе,
с отцом своим. Не силься и не трогай,
что снесено исконно в принадлежность
незримым духам наших праотцов.
Прошу. На слове почитай прилежность,
как станешь для меня да молодцов,
как я, решивших в смыслах разобраться,
нести приветность странного ученья,
где Бог – един. Где надлежит стараться
поклоны горбить. Принимать мученья,
как данности, ниспосланные с неба.
Хоть проку в том никак не усмотрю.
Быть может, в вашем крае есть потреба,
в деянье том? Ответствуй! Повторю
твой сказ друзьям, коль выйдет по итогу,
что правды соль в твоём повествованье
прибудет должной. Что иные смогут
узреть в нём благость. Но, не наказанье.

Прерванный в своём красноречие странник кланяется витязю, ни единым жестом не выказывая обиды за прерванный рассказ. Поведя рукой в сторону горящего костра, произносит:

Первый странник:
Изволь отведать нашей скудной пищи.
Покорно просим не судить в презренье
наш хлеб насущный. Странники мы. Нищи.
Да не тревожь свой разум заблужденьем,
о гневности в словах моих. Нет проку.
Садись к костру. Согрейся, славный воин.
Я сердцем ведаю, по знанья жизни сроку,
что в спорах да обидах все мы стоим.

Витязь, отвечая на приглашение, удобно располагается у костра. Немного помолчав, глядя на пляшущие языки костра, прибывший гость, обращаясь ко всем, произносит.

Ратибор:
В краю свободном, где пристало мне,
под пологом шатров небес родиться,
с времён далёких, в каждом часе, дне,
незыблем свод законов и традиций.
Законы те просты для пониманья.
В их соблюденьях тягот нет. Напортив.
Там радостей черёд под светом знанья,
завещано творить. Да чтоб не портить,
прописано в харатьях тех навеки,
ни коим разом — чудо сотворений
дарованных земному человеку
богатств небесных. Знаком повторений:
в любви великой всякий путь земной,
вершить под ликом светлого Ярилы.
Тем весь мой род в согласии со мной,
питает должно жизненные силы.
Для коих нужд, ответствуй мне, мудрец,
шлёт Бог ваш повеленье — на коленях
молить как милость данностей венец,
ниспосланных на нас при сотворенье?
Мы здравы, молоды и боги в небесах,
хоть то Сварог, хоть Велес благодатный,
всё сами видят. В звонких голосах
и плясах наших, шлём мы им обратно
благодаренье и земной поклон,
о требах и хвале не забывая…
В почётах у народа смех, не стон.
Не жалоб да стенаний завыванья.
Мы всем горды. Но рещешь ты про гордость
худое слово. Тоже нет понятья?!
С каким же злом ты зришь согласья сходность,
к великим гордостям питая неприятье?

Всё, то время, что витязь говорит, все три странника в чёрных одеяниях внимают ему, не отрывая взора от кострища. Витязь умолкает, а начинающее затягиваться молчание нарушает опять же первый странник.

Первый странник:
Сложна в познанье жизненная суть.
Но, кто не сведущ, тем вдвойне сложнее.
За прямоту прошу, не обессудь.
Моим стареньем в мысли пусть дозреет,
святая повесть о небесном Рае.
Чертоге праведных и просветленных душ.
Да сказ о тех, кого Господь карает,
и обрекает на забвенья глушь.
Начну с простого. Мы – монахи. Люди
отрекшиеся вольно и навеки
от тех сует, что искушенья будят
в живущем праздно темном человеке.
Смиряя нрав и преклонив колени,
мы славим Сына, Духа и Отца.
Взываем к ним без устали и лени,
вселяя дух покорности в сердца.
Нам чужд удел властителей иных,
и воздаяний сонм желаньям плотским.
Ведь Бог наш учит — доли благ земных
не след копить в греховном зле юродства,
замешанном на жадности безмерной.
Кто наг, пришел, тот наг и в землю ляжет.
А для души безгрешной и бессмертной
иной наряд Отец небесный свяжет
в стенах Господних — храмом нареченных.
Святые лики стерегут обрядность.
Трав благовонья в пести истолченных,
клубят эфир. Во всем царит опрятность.
Есть в наших храмах древние писанья,
что названы Заветами, как ваши.
В них истин Божьих зримы описанья.
Но недоступны истины те падшим
да заблудившим, что подобны толком,
овец отарам в девственных лугах,
что гибнут от клыка и когтя волка,
оставшись без присмотра пастуха.
Мы посланы в далекий край веленьем
не царской милости, но проведеньем Божьим,
Полнить сердца не праздным удивленьем,
но указать в житейском бездорожье,
единый путь, где славя нашу веру.
Иной несведущий старанием обрящит
святое избавление от скверны.
Учений истых свет животворящий
прольется в сердце сладостным елеем.
Откроет знанье жития аскета.
В срок ветром искупления повеет
на зрящих луч Божественного света.

Ратибор:
Весь толк рассказа свел ты воедино.
В одно желанье. Убедить скорее,
что прав лишь тот, кто в божестве едином,
владыку безграничного узреет.
Хитро удумано. Выходит нам пристало,
не медля долгим сроком, сей же час,
поклоны слать? Мол, от свобод устало
всё наше племя. Что падет на нас
великий гнев карающих десниц.
И может даже нынче, поутру,
не павшие пред вашим Богом ниц,
расплатой за неверие – умрут.
Монах! Ты сам-то веришь в толки эти?
До сих-то пор, ведь жил наш славный род.
Уж вряд ли сыщешь ты на белом свете,
столь крепкий в силе жизненной народ.
Нет, не с того ты начал эту повесть.
Я мыслил слышать о делах великих.
Творимых не за страхи но, за совесть.
А класть поклоны да взирать на лики,
рисованные пусть, даже и умелой
в том мастерстве затейливом рукою,
не зрю нужды. Хоть ради правды белой,
их зреть желал бы. Интерес не крою.

Однако время мне коня треножить.
Вернусь, не медля в продолженье встречи.
Прошу монах старание умножить,
в чудном хоть и занятном слоге речи.

Витязь встает и удаляется по направлению пасущегося невдалеке коня. Седой монах поворачивается в сторону своих спутников и в половину голоса произносит.

Старший монах:
Зрю, братья, сходности немалые теперь,
В сим витязе и княжьем недовольстве,
В моем сказанье, будто дикий зверь
Он рыщет нынче. Да в своем привольстве,
Чинить насмешки приступил безздравно,
В том знак дурной мне видится все чаще,
Насмешек горьких череда прибудет равной,
Душе погрязшей в буйства тьме пропащей.

Оба молодых монаха вскакивают со своих мест и подбегают к своему седому предводителю. Они очень взволнованы, и с нескрываемой опаской оглядываются в сторону ушедшего витязя. В скором времени один из них произносит:

Второй монах:
Бежать…! Немедля…. Братия мои.
Гиена огненная шлет посланцев миру.
Пред демоном не всякий устоит.
Куда уж нам-то, немощным да сирым.

Старший монах:
Бежать от конных…? Вразумись мой брат.
Догонят, да затопчут, будто волка.
Нет. В беге скором не сыскать оград.
В ином подходе зрю я больше толка.
Сидите смирно. В споры не вступайте.
Являйте ликом доброту да благость.
В ином движенье по уму ступайте.
Печаль обиды лишь врагу на радость
прибудет навсегда. Доверьтесь мне.
Я, братья, выправлю лихое положенье.
Воззрите в суть. В их сердце бога нет.
Коль кроют нашу веру униженьем.

Старший монах быстро достает из-под рясы темную малую бутылочку. Ловко откупорив сосуд, выливает его содержимое в висящее над костром варево. Два остальных монаха в страхе крестясь, наблюдают за его действиями. Мельком взглянув в их сторону, старший продолжает:

Старший монах:
Не бойтесь, братья! Зелье в сонность манит.
Так крепко, будто от трудов несносных,
до самой первой предрассветной рани,
ни громов хор, ни сонм многоголосий
не пробудит их. Верен мой настой.
А мы тем часом, уж уйдем далече.
Мой ход безвреден, хоть совсем простой.
Тем паче сон, усталость быстро лечит.
Вы сами, к яствам — ни губой, ни духом.
Не то соснете, равно тем изгои.
Уж говор пришлых долетел до уха.
Не приведи, услышат. Крик устроят…

К костру возвращается витязь и двое его сопровождающих друзей. Монахи услужливо теснятся, и гости рассаживаются вокруг потрескивающего поленьями костра.

Старший монах:
Отведай витязь наших угощений.
На том и кончим споры да обиды.
Пусть данью божьих благ да всепрощений,
послужат наших светлых ликов виды.
Мы сами нынче пост великий правим.
Не должно нам вкушать от благ для чрева.
Мы сыты лишь от духа разнотравья,
да капельки росы с листа от древа.

Ратибор:
В том смыслов добрых вижу я немало.
Не в пище радость, не в ее избытках…
Неплохо чтоб поболе и дремало
утробы дно в живительных попытках.
Однако. Все ж, ответь теперь мне, старец:
Коль станут нынче все, как ты вот учишь,
стоять по теремам, да на коленях,
кому ты дело верное поручишь,
к примеру…, из лесу, для очага поленья
добыть да принести. Чтоб без задержек.
Гляди, ведь зимы лютые и долги.
Мы времени впустую в сроке прежнем
не тратили в прошеньях о подмоге.
А так ведь недосуг нам станет вовсе.
Когда ж успеть, коль надобно молиться?
Вон, зришь ты сам — не за горами осень.
А там глядишь, снежок начнет искриться?

Старший монах:
Всем Бог подаст. И нет сомнений вовсе
в его великой помощи и благе.
Мы денно, нощно на коленях просим.
И воздается: хоть и каплей влаги,
а хоть и большим в силе подаяньем.
Господь наш щедр посланием своим.
Наш путь возлег трудами, не гуляньем.
Грехов в деяньях страстных не творим.
И Он, нам ведомо, рассудит по заслуге.
Да всем воздаст по мере и по вере.
А тех, кто не прибыл в Господни слуги,
ждут муки вечные в ужасной адской скверне.

Один из монахов встает, и с глубоким поклоном обносит гостей деревянными чашами с пищей. Поблагодарив в ответ кивком головы, молодцы без промедлений приступают к трапезе.

Ратибор: (удивленно)
Так в чём же толк, всяк час просить Богов?
Уж всё ведь послано с небес давным-давно?
Треб постоянством — взращивать врагов
скорей случится. Действие то равно,
безздавной ненасытности от лени.
Ведь не калеки же, да не скудны в уменье,
что ж всяким сроком падать на колени,
когда всех нужд обычным утоленьем
послужат радости в трудах от рук своих.
При звонкой песне в поле или логе.
Нет. Что-то всё не так в словах твоих.
Вы, други, не по той пошли дороге.
Опять же…. Где ты видывал, скажи,
чтоб к доскам из осин почтенья слали,
что к Перуну? От смеха грудь дрожит.
Нет, я не волхв. Но уж сыщу едва ли
достойные в порядках объясненья.
Да, наши идолы — всего лишь истуканы.
Из древе тёсаны. Но и подход иной.
Холст расписной, умело девой тканый,
мы стелим в требище, да правим пир горой.
Туда зовем трапезничать богов.
Там — празднества звучат благодареньем.
Там дух природный с четырех боков.
И глас с небес — звучит благоговеньем.

Неожиданно, Ратибор на какое-то время прерывается. Витязь с друзьями начинает проявлять явные знаки усталости и явно докучающей им сонливости. Все монахи, исподволь, насторожено наблюдают за незваными гостями. Устало поводя плечом, витязь произносит:

Ратибор:
Однако…. В толках, видно уморился.
Ночь колыбельную поет под шум дубравы.
И ясен месяц будто сговорился
с нашествием небесных тучек бравым.
Ложитесь братья. Отдохнем немного.
С рассветом в продолжении сойдемся.
Хоть мыслю ясно — в рассужденье многом,
уж вряд ли пониманием найдемся.

Воины молчаливо укладываются кругом костра и в скорости крепко засыпают. По знаку старшего, монахи спешно собирают свои скудные пожитки и готовятся к уходу. Один из монахов перекидывает перевязь дорожной сумы через плечо и совсем не замечает, как задевает тонкий канатик, с которого свисает оловянный крестик на его грудь. Канат развязывается и крест, скользя по рясе, падает на траву у костра. Совсем близко слышен храп мирно пасущихся коней. В последний раз, взглянув в сторону уснувших витязей, старший монах зло сплевывает себе под ноги и, крестясь, уходит.
Ночь. Тихо тлеют угли почти уже догоревшего костра. Укрытое тучами небо и лишь неясно проступающая сквозь серое марево луна. Изредка налетающий с равнины ветерок теребит локоны светлых волос уснувших вечным сном витязей. Безмолвие.

Сцена шестая

Княжий терем. У распахнутого окна светлицы сидит молодая княжна, перебирая на небольшом столике переливающиеся в ярком солнечном свете самоцветы. У ее ног увлеченно играется матерчатой дурилкой пятнистый котенок. Княжна, изредка поглядывая на проделки кота, молчаливо улыбается. Неожиданно с улицы доносится топот конских копыт и нарастающий мужской говор. Княжна отрывает взор от своего занятия и устремляет
его в окно. Следом за возникшим шумом в светлицу без всячески предупреждений входит седой волхв в сопровождении княжеского писца и двух стражников. Встревоженные лица и быстрые движения вошедших людей, побуждают княжну подняться со своего места.

Волхв (чуть преклонив чело):
Свершилось так, как мыслил ранним сроком!
Прости мне дева неприветный слог.
Мой недосмотр слывет плохим уроком
теперь для всех. Ведь я предвидеть смог
негожий след от чужеземной яви,
что в образе монахов нам предстала.
Мы добродетель гостя прославляли,
и повесть странная порукой нам не стала
обрящить осторожности к сужденьям
да присмотреть за правильностью дел.
Достоин я потоков осужденья.
Но, не страшусь. Мне тягостен удел
свершенный нынче в нашем дальнем поле.
Возвратов от свершений тяжких нет.
Три витязя легли не ратной долей,
но сгинули, средь умыслов тенет
расставленных по воле пришлых в рясе.
Ведь сказывал кудесник – кощунов,
приветить должно в песне или в плясе.
Но верить правде пришлых вещунов
не стоит без разборов да сравнений.
А мы, все норовили не обидеть.
Теперь, душевной боли да ранений,
придется всем нам долгим сроком видеть.

Княжна:
О чем теперь ты мудрый волхв вещаешь,
мне в толк не взять. Ужель беда случилось?
И в чем теперь монахов уличаешь?
Что в поле — страшным делом приключилось?
На чём, держи ответ, догадку строишь,
коль виноватыми, лишь путники предстали?
Я знаю, в слове верном — много стоишь.
Но мы, лишь в правду зреть — не перестали.

Волхв медленно подходит к княжне и протягивает вперёд руку. На ладони мудреца покоится оброненный монахом в спешке крест с обрывком шнурка.

Волхв:
На месте, где сыскали умертвленных
обронен был. Внемли княжна, где сути….
Наш знахарь, что от знанья просветленный
обследовал все знаки перепутья
где встретил витязей монашеский постой,
и вот чего сыскал от знаний сытясь.
В походной пище, тощей да простой,
отрава страшная по умыслу сокрылась.
Сыскать ответ, в чем витязи повинны,
не смог в достатке. Но, не за горами
лежит та суть. Хотя и половинна
теперь она. Ответными дарами
от страги, обличённого в решеньях,
дозоры витязей разосланы повсюду.
Не сея в сбор мгновений промедленья
воздав хвалу всему честному люд,
спешат теперь путем и бездорожьем,
стремленьем не кровавым, но решимым.
(на мгновение волхв останавливает свою речь, и
глубоко вздохнув, заканчивает)
Таков их толк, выходит, в слове божьем?
Так, чтут в их вере слог непогрешимый.

Княжна (простираю руку в направлении писца):
Когда изловят, пусть расправ не правят!
Судить прилюдно, да на красном месте!
Я знаю, что народ мой своенравен.
Но все решенья надлежит нам вместе,
устоем да порядками — «за кона»
вершить как должно по добру и правде.
Самой избрать стоящего за коном
вольна я нынче. Да и, в общем, вправе.

Теперь ступайте. Вестников — ко мне,
лишь только новь от поисков случится.
Что там от князя? Волхв, известий нет…?
(мудрец в ответ лишь глубоко вздыхает)
А жаль…. Беда в наш дом стучится.

Все покидают княжескую светлицу. Оставшись в одиночестве, княжна выходит на высокое и просторное заднее крыльцо терема. Совсем неожиданно осеннее небо заволокли тяжелые, отливающие пугающей тяжестью серые тучи. Стылый ветер привольно гуляет в кроне вековых кедров и сосен. Всматриваясь вдаль, женщина произносит:

Княжна:
Мой сокол ясный, где же ты теперь!
В каких краях паришь крылом могучим?
Уделы ожиданий и потерь
подобны тропам, что по горным кручам
извечно возлежат в коварстве злом.
О! Как же ранит душу тишь безвестья.
Молчанья хлад безжалостным послом
ползет в пределы милого полесья.
Где та черта, где срок, что нам отведен
терпеть разлук, печали да тревоги?
Ужель привел твой славный меч к победе,
иль нет еще…? И бранных дел дороги
безмерно длят пути к желанной встрече.
Ответь, мой витязь знаком, хоть каким….
Я буду ждать, коль станет нужным, вечно.
И образ твой, у сердца мной храним
до дней концов начертанных богами
прибудет, светел и всегда любим.
Пусть даже станется, что ранен ты врагами.
Но дух надежд людских неистребим.
И хоть с поломанным крылом, иль в неудаче,
вернешься ты от битв к родным пределам,
не упрекну…. И даже, не заплачу.
А буду лишь твоя — душой и телом.

Тяжело вздыхая, княжна возвращается обратно в светлицу. Садится в размышлениях на скамью у окошка. Чуть повременив, продолжает:

Княжна:
Однако странным делом завершилась,
с монахами негаданная встреча…,
Неужто их усердьем совершилось
убийство тайное за лесом, что далече?
Но как же, можно верить, убивая?
Верша расправу над подобным сущим.
Как можно, исто веру воспевая,
ступить на путь к проклятиям ведущий?

Сцена седьмая

Ясный день. Главная палата княжеского терема. С улицы льется яркий солнечный свет. В просторной, убранной соответственно с принадлежностью палате, находятся сразу несколько витязей, волхвов и приближенных к княгине людей. Сама хозяйка терема чинно восседает на троне. Княжна ведет с присутствующими неспешный разговор.

Княжна: (обращаясь к одному из витязей)
Дружинникам, что изловили пришлых,
ты, храбрый Изяслав, воздал хвалу?
Теперь я чту для всех совсем не лишним
будь то смутьян, а хоть, и просто плут,
вершить ответ за дело, лишь, на коне.
Так было и прибудет нынче верным.
Ничто в болоте тайны не утонет.
Все станет в яви и для всех наверным.
Вершителем от истин станет Грон.
Сей мудрый волхв давно у нас в почетах.
Пусть мой народ от четырех сторон,
пришлет своих посланников без счета.
Пусть сланники прибудут в красном месте
и пусть во всём с монахов тех испросят.
Да не за то лишь, что снесли в полесье,
звучит меж них задач многоголосьем,
Но пусть, сии неведомые в рясах,
ответы держат и в делах иных.
Пусть спрос, не гнева да обиды трясом,
звучит теперь среди людей честнЫх!

Внимающий ей витязь кивает. Ему вторят все присутствующие в светлице. С улицы доносится низкий звук от потревоженного била, и нарастающий говор людского сбора.

Волхв Грон (обращаясь к княжне):
Благоволи и ты, княжна, на суд явиться.
Ведь в спросе да защите всякий равный.
Теперь лишь гнев в сердцах иных ярится.
Порыв сей ясен. Местом, даже правый.
Но сдерживать порывы надлежит,
коль на суде людская жизнь вершится.
В спокойстве разумений суть лежит.
Да правым делом действо разрешится,
коль станется нам приговор вершить
холодной мыслью, но не сердца жаром.
Твой взор на сходе множество решит.
Да люд умерит пыл в старанье жарком.

Княжна внимает и по завершении сказа волхва, молчаливо кивает говорящему, в знак согласия. Неспешно, с присущим мудрости степенством, волхв покидает палату. Совсем немного времени спустя, и все остальные покидают княжну.

Сцена восьмая

Белый день. Светит ярко-красное солнце. Не совсем заполненная людьми городская площадь старинного града. Островерхие, мастерски выполненные в резном обрамлении терема подступают вплотную к красному (лобному) месту. Двое дюжих молодцев (один, впрягшись в необычную ременную упряжь подобием лошади, другой, исполняя роль пахаря) проводят в самом центре неглубокую борозду, именуемую в народе – «коном». С боковых улиц все прибывает и прибывает народ. Через небольшой отрезок времени вся площадь заполнена до отказа. Появляется княжна, витязи и несколько волхвов. Равно всем простым людям они располагаются среди людского сбора стоя. Возле тревожного била застыл готовый объявить начало собора немолодой вестник.

Вестник:
Прошу собор умерить многословие!
Теперь пристало время чтить разбор.
Всем ведомы порядки и условия.
Внемли о случае, почтеннейший собор!
Ведем рассуд виновностей. Иль может,
невинности да лживости напраслин.
Решать, чей глас правдив, а чей же ложен,
назначено мудрейшему. Коль ясен
и памятен порядок — срок началам.
Поступим в справедливости и вере.
Нет места колдовству и дивным чарам,
где воздается от заслуг, да мере.

Пускай предстанут перед мудрым коном,
ответчики по горькому событью.
Пусть правый дух под древа пышной кроной,
прибудет с судящим в согласия соитье!

В самый центр площади, под присмотром двух белокурых рослых дружинников выводят всех трех монахов. Старший монах ступает впереди остальных, высоко подняв голову, с неприкрытым презрением оглядывая стоящих вокруг людей. Двое его собратьев стыдливо тупят взоры к земле. Молодые монахи явно напуганы, и выглядят весьма подавлено. Дружинники ставят монахов в ряд с одной из сторон только что выкопанной борозды.
С другой стороны площади появляется волхв Грон. Стоящие люди расступаются. Волхв проходит к центру, и недвижно застывает в двух шагах от борозды, с противоположной от монахов стороны. Чуть помедлив, вестник обращается к застывшему в молчании народу.

Вестник:
Кто волен первым испросить ответа,
пусть дланью вверх простертой возвестит.
Нет мест проклятьям, да иным советам.
Помином вторю. Сей завет – вестим.

Княжна вскидывает вверх руку и, получив молчаливое согласие от вестника, произносит:

Княжна:
Пусть нам ответит нынче же, и каждый:
иль был обижен он в продленье странствий
хоть кем-нибудь, а хоть бы, и однажды?
Иль может, кто, в потуге злых пристрастий
свершил негожий перебором спор?
Коль было что…, пускай расскажет сходу.
Наш род в решенье, да и в деле скор.
Порой, в горячности, мы чтим свою свободу?

Старший монах (перекрестившись, и не дожидаясь положенного дозволения вестника):

Старший монах:
Судилище толпы — лишь знак варягов.
Забавы варваров в безверья упоенье.
Ваш крик теперь, лишь с сатанинским рядом
прибыть и гож. От мести утоленье
обрящить алчите в потугах полуправды.
Ропщите сирые! Грядет на вас управа.
Уж близок срок, когда небес награды,
всем воздадут от божеского права.
Дождетесь Страшного суда, сомненья нет,
коль возомнили, что посланник божий,
способен погасить от жизни свет.
Пусть даже той, что бродит в бездорожье.
Мы — Господа рабы. Мы чтим заветы.
Для нас канонов заповедь – святыня.
Мы, собственной лишь жизнью беззаветны
да жертвенны, коль чаша нас не минет….

На пронзительно обличающем слоге монаха, из толпы собравшихся в круг людей выходит человек, и медленно направляется в сторону говорящего. Человек весьма заметно прихрамывает. По мере его приближения монах умолкает. Его побледневшее вдруг лицо перечеркивает гримаса дикого ужаса. Незнакомец подходит почти вплотную и останавливается. На лице незнакомца несколько безобразно рванных и глубоких шрамов. Один глаз слеп. Он недобро усмехается, глядя в лицо монаха.

Незнакомец:
Узнал, узнал…. Уж вижу, что узнал.
Чего же вдруг примолк-то, пастырь божий?
Так что там сбудется, коль кто не осознал?
И что там, про блудящих в бездорожье…?

Старший монах, отмахиваясь, равно как от привидения и невольно отступая назад, поминутно крестит воздух перед собою.

Старший монах:
Изыди! Сгинь! Тебя ж, замуровали…?
Я сам ведь зрел когда вершились казни.
Ведь мы, поди, и кожу с стоп сорвали,
да щель заткнули в выколотом глазе
горящим углем. Ты не можешь жить!
Тебя убили! Я ведь помню точно….
До смерти все старался не блажить,
затиснув зубы намертво да прочно.

Незнакомец:
Ну, то, что помнишь, это, добрым делом.
Полегче станет разобраться в правде.
Да, верно. Покуражились над телом
моим вы, всласть. А всё, лишь, слова ради….
Мол, отрекись. Признай себя рабом.
А мне, все невдомек, с чего бы, вдруг?
Держать от сердца мне признанье в том
что не понять. А уж, не по нутру….
Ну, ладно. Поприпомнили и, будет.
(оборачивается к стоящим вокруг людям)
Честной народ! Теперь мой сказ к тебе.
Коль нужным вы сочтете, что прибудет
продлить рассказ о тяжкой череде
моих присутствий в крае том далеком,
чьей веры сланники теперь ответы держат,
я в силе вспомнить о пути нелегком,
да ведать толк в старании прилежном.
Лишь об одном скажу, воззрев в былое…
Сему монаху верить нет причины.
Нутро в нем насквозь от лукавства злое.
Не скажет правды он, а хоть, и половины.
Прислужник пагубных желаний верховенства
над всяким сущим кто по землям бродит.
Они ведь только в слове – духовенство.
А в сути истой чем-то птахи вроде,
что складно выступает, будто пава,
а коль попросят спеть при всем народе,
зайдется в хрип, иль в клекоте неправом
увещеваний, страстных колобродий.

Вестник (обращаясь к монахам):
Ну что, отцы. Ведь, так вас звать пристало.
Быть может, кто захочет в честном слове,
ответить всё же, что на вас наслало,
в желанье крайности погибельных условий,
отравы слать взамен на дружбы наши?
Да как сумели, подчинившись страхам,
в решенье непонятном даже страшном,
дары добра, просыпать в землю прахом?

Второй монах неожиданно падает перед стоящими в молчании людьми на колени и начинает быстро бормотать. Из глаз льются слезы. В его жарком возбужденном лепете слышны явные признаки грядущего помешательства.

Второй монах:
Простите, люди добрые! Простите!
Грешны поступком, сотворенным в страхе.
Теперь явился к нам от кар носитель.
Во снах кошмарных проявились плахи.
Гиена огненная ждет нас, жалких смертных.
Трепещем душами, не мысля о спасенье.
Покаяться вовек в грехах несметных,
не станется под храма дивной сенью
уж никогда нам. Молим о прощенье,
хоть от людей! Не смеем и желать,
омыв слезой бессмысленное тщенье,
о чаяньях про Божью благодать….
Мы истинно радели о добре.
А как случилось, что отравлен витязь
со другами в степи, в ночной поре —
не ведаем. Напрасно нынче злитесь,
и жаждой мщений полните сердца.
В каноне сказано: отмщенье — грех великий.
Побойтесь: Сына, Духа и Отца.
Смирите гневность! Тяжкие вериги
грядут от злостей разумы слепящих.
Как сам воздашь, таким назад вернется.
Не станьте дьявола подобьем зло следящим.
Оно ведь вам, страданьем обернется….

Вестник: (прерывая зашедшегося в стенаниях монаха)
Довольно иноземец вздорность править.
Устал народ от причитаний странных.
Не зрю от вас желаний что исправить
иль повиниться…. Ясен ход стараний
от пламенных речей да сумасбродства.
Исполнились в стараниях — запутать
от истин ход? Да числите в уродцах,
весь славный род от витязя Славуты.

Вестник ищет глазами незнакомца, ранее подходившего к старшему из монахов. Находит. Жестом призывает выйти в круг стоящих людей. Тот повинуется.

Вестник (обращаясь к вставшему в круг)
Ступай-ка, добрый человек на круг, не медля.
Поведай сходу то, о чем наверно,
уж знаешь не со слов. О подземельях,
о плахах да кострах. О непомерном
в мученьях испытанье. Как случилось,
в той дальней стороне прибыть надолго?
Каким путем в темнице жизнь влачилась?
Ответствуй громким и понятным слогом.

Незнакомец:
Коль явен интерес к моим сказаньям,
не стану лишним да пустым наречьем
мешать правдивой речи показанья.
Чтоб стало слово в пониманье легче,
начну с того, что есть на свете бритты.
Народности, живущие на запад….
Есть саксы, дикостью диковинной увиты.
Есть римский папа. В бранных дел усладах,
народы те живут таким уж сроком,
что и не вспомнишь. Разве что, в письме
начертан для наследников уроком,
деяний воинских политый кровью след.
Суть вероломств, творимых в тех народах
восходит к жажде властвовать и править.
Прожиты жизни множества в походах,
в желаньях, под себя лишь все исправить.
И меч, и вера служат равной силой.
Притом, что недосказаны сомненья,
над иноверцами грядет чреда насилий.
Расправ удел вершат без промедленья,
а хоть над девой, хоть дитяти малым.
Не мыслят жалости от веры новой слуги.
От странных вед приветом злым да шалым,
плывут над весями лишь домыслы да слухи.
Говорящий прерывается. Разворачивается
в сторону монахов и указывает перстом на
их старшего, произносит:
Сего монаха так же я знавал.
Вот только серость одеяния не схожа.
Он тут проклятием всё больше воздавал.
Знакомый слог. Но нынче много дрожи
мне слышится в речах его лукавых.
В когортах рыцарей, он всё же был смелее.
В своих глаголах, местом, даже правых,
сии попы преград терпеть не смели.
Кто не согласен, шествовал в темницы.
И это, добрым делом, коли так….
По большей части — плахи, вереницей
венчали суд. Монах сей, не простак,
как зрим для тех, кто зреть не мог их дела.
Заслуг кровавых в нём не перечесть.
Где древняя обрядность уцелела,
о нем без удержу слывет дурная весть.
Каленьем выжигал он непокорство.
Средь пыток доходил до края мысли.
А нынче кажет в умысле притворство,
обманным делом оправдаться мыслит.

Внезапно стоящий за коном поднимает вверх руку с посохом. Над площадью тут же зависает мертвая тишина. Вестник повторяет жест волхва. Говоривший незнакомец медленно отступает в глубину стоящих людей.
Волхв опускает руку и неспешно устремляет свой тяжелый взор на застывших перед ним монахов.

Волхв Грон:
Довольно слышать тяжесть горьких слов!
Народу вольному внимать и не пристало,
про непристойность промысла послов.
Година сбор вершить теперь настала.
По спросу, приговор сочту единым:
послов сих гнать плетьми к заставе дальней,
где добрые дружины край наш дивный,
от пришлых стерегут. В забвенье канет,
пусть всякая примета их присутствий.
По витязям умершим — тризну справим.
От веры инородцев зримы сути
в деяньях данников. Мы, свет да жизни славим,
они несут — лишь горесть разрушенья.
И нет в том спора. Как и нет желаний,
внимать уж боле страстным наущеньям.
Ученья…, слова нет, постыдной данью….
В харатьи для грядущих поколений,
впишу с согласий нашего собора,
что вере той, где вольных жгут каленьем,
не быть приветной в нашем крае скоро.
На путь…, иль краше, может — на дорогу,
(пути ведь истинны, дороги безответны),
монахам сим промолвлю лишь немного:
Ступайте с миром! Были мы приветны
да благостны, делиться с вами кровом.
Но вы ответили убийством на приветы.
В деянье злом хоть в видах и бескровном,
попрали наши древние заветы.
Уж, не взыщите. Долг ведь, платежом….
А платим мы за зло, лишь малой мерой.
Всё потому, что сердце стережем
от зла потуг, да чтим устой и веры.
Уж закажите, вам вослед идущим:
на Русь ходить по умыслу нельзя.
Мы есть народ в достатке мысль имущий.
Что силой да обманом — мыслить зря,
прибрать у нас свободы вековые.
Ни вами дадено, ни вам и отнимать.
Пускай дороги стелятся ковылью
лишь тем, кто ладен, в правде понимать
да чтить хозяев, равно, как себя.
Таким мы вечно рады да приветны.
За словом и движеньем пусть следят.
Пусть зимы крепкие для них прибудут летом!

Волхв умолкает и, не глядя ни на кого, покидает собрание.
Участь монахов решена. По скоплению людей прокатывается одобрительный гул голосов. Княжна со своими людьми тоже покидает собрание. Дружинники уводят монахов. Толпящийся кругом народ начинает медленно расходиться.

Сцена девятая

День клонится к вечеру. Шум и суета затихают, уступая место неспешности приготовлений ко сну. Княжеский терем медленно погружается во тьму, и лишь в самой дальней маленькой светелке мерцает горящий светоч. Две девы и сама княжна заняты рукодельем.
Топот. Крики. Десяток ярко горящих светочей. Несущие их люди быстро направляются к терему княгини. Все они возбуждены и радостны. Впереди ступает витязь, ведя под уздцы взмыленного от быстрого бега коня.
В палатах звучит громкий голос писца, звонко возвещающий о прибытии гонца. Княжна, забыв, что теперь совсем не одета должным образом, бросается в главную палату. Девицы спешат следом. Княжна, почти вбегая в зал, залитый огнем от светочей, горящих в руках, вошедших без доклада людей.

Княжна:
Кто в позднем сроке порешил тревожить
покойный ход времен ночного бденья?
Велением небес дано треножить
в поре ночной от шума поведенья….
(взирает на стоящего перед ней витязя, и в следующее мгновение, бросается к нему с простертыми вперед руками)
Алекса, ты…? Хвала Даждьбогу! Люди…!
Посланник князя, ратный воевода!
Пусть вечностью Трисветлому прибудет,
поклон земной, от моего народа!
Откуда? Как…? Ответствуй без задержек.
Прости, что в радости не чту теперь обряда.
Ведь нужным — отдыхом тебя приветить прежде.
Но, уж не терпится. Садись поближе, рядом….

Витязь Алекса склоняет в почтении к княжне чело и поводит рукою. Придерживая рукой широкий меч, он садится на широкую длинную скамью, указанную княжной. Снимает со своей головы островерхий шлем. Княжна садится рядом. Пришедшие с витязем люди, так же рассаживаются по кругу.

Витязь Алекса (чуть помедлив):
Готовь княжна, пиры да угощенье…!
С победой славной русский богатырь,
спешит теперь домой в великом тщенье.
Уж вся недолга, зреть дружин черты,
спешащих за оврагами, в уделы,
какие сердцем зрели долгим сроком,
в полях незримых дальнего предела
защитой правя данности урока.
Великий князь, исполнив требы службы,
ведет обратно ратников усталых.
Хоть верно, и не все в походе дружном….
В полях чужих легли числом немалым
дружинники да братья-воеводы!
Хазарский счет смертям — не перечесть.
Уж мыслю верно, в ближние-то годы,
не станет дикий, в наши земли лезть.

Княжна (поднимаясь, и поведя рукой в сторону писца):
Пусть било, тотчас возвестит по граду,
всю радость новости услышанных известий!
Пускай стремленья держит за ограду,
и в граде стольном, да и в малой веси,
всяк, кто в желанье страстном прибывает
узреть приходы доблестных дружин.
О том, что ночь, пусть нынче забывают.
Ведь долгим сроком весь народ наш жил
лишь верою, что в грозном испытанье,
от войска русичей хазары побегут.
Что радостный да светлый день настанет,
когда напасти все остерегут,
да возвратятся к отчему порогу
дружины ратные под княжеским гербом.
Хвала и Велесу, и грозному Сварогу!
Богами правыми наш давний род ведом.
Засим, и чести, и хвалу от сердца
уж воздадим обрядами как должно.
Пусть назиданием для взора иноверца
прибудет в капищах богатый дар умножен.
В рассветном сроке воздадим Ярилу
поклон от радостей да истых уважений.
Пусть пляс и песня обретают силу!
И пир вершится долгим продолженьем!

Теперь, прошу. Оставьте нас на время.
Черед вершить удел приготовлений.
Сих дел желанных — сладостное бремя.
Закончен нынче долгий срок терпений.

Помедлив, княжна обращается к одному из покидающих залу. Это седой волхв Грон, степенно опирающийся в движении на увитый замысловатой резьбой посох.

Княжна:
Мудрец, останься. Дело есть тебе,
до той поры, покамест князь прибудет.
Ты, верный данник и хранитель Вед.
Пока храним — от знанья, не убудет
в народе нашем радости и света.
Нам срок теперь прибегнуть к волхованью,
по правилу устоев, да приметам.
Кудесникам пристало к зазыванью
незримых духов обратить старанье.
Вольны ли мудрецы, призвав от тайны,
пройти черты межующей страданье,
да в будущность узреть? Чтоб не случайным
иль приближённым к истине ответом,
увидеть дали в пониманье действа?
Да объявить на ширь земного света:
хоть радости, а хоть бы и злодейства,
но, чтоб от истин, посланных с небес?
Пусть призовут кудесницу-водицу.
Пусть в чародействе лог и дальний лес
прибудут помощью. Да красную девицу
из воеводских дочерей — возьмут ответом.
Чтоб зрели Боги, как народ наш красен.
Пусть свет ведуньи вам прольет советом,
кто нынче друг нам, ну, а кто опасен.
Покуда люд потешится в гуляньях
сведи ниспосланные знаки на харатьи.
Под вечным древом на лесной поляне,
в сообществе таких же мудрых братьев,
как сам ты есть, верши удел волшебный.
Не чти обидой даль от шумных пиршеств.
Твой путь не прост. От неба послан жребий.
А впрочем…. Слово — череда излишеств.
Ступай теперь! Уж скоро князь прибудет,
а я и виды должно не убрала.
И помни…! Ты вещуешь правдой судеб.
Твой слог роднится с данностью орала.

Ни промолвив и слова в ответ, волхв Грон уважительно склоняет перед говорящей чело, и степенно опираясь на посох, покидает княжескую светлицу.
Княжна торопливо удаляется приводить себя в должный для торжественной встречи вид. Из-за стен терема все громче и громче звучит возбужденный говор людей и смех. По потолку и стенам светлицы беспрерывно пляшут отблески с каждой минутой прибавляющих в своем числе светочей. Град готовится к встрече.

Сцена десятая

Лесная дорога. Промозглый осенний ветер гуляет среди высоких старинных деревьев. Три монаха под присмотром двух витязей на добрых скакунах, устало бредут по раскисшей от изобилия влаги дороге. Даже неспешное движение дается монахам весьма тяжело. Полы их черных ряс до самого пояса забрызганы стекающей обратно темно-серой грязью.
Старший монах ступает, молча глядя только вперед себя, в то время как два остальных монаха постоянно крутят головами, взирая то на своих страг, то на мрачно притихший по кругу лес.

Второй монах (не выдерживая тяжести движения, обращается к своему старшему):
Прости, мой брат. Но гложет червь сомненья,
уж с той поры, как в путь ступили сей.
Ответ осмыслить придержи стремленья.
Ты, в прошлом — мудрый книжник, фарисей,
а ныне, славящий учения Христовы.
Вот и ответь мне. Как случилось так,
что сей народ не внял ученьям новым?
Да и для нас негожий час настал,
где мы поруганы, и брошены в страданьях
влачить уделы изгнанных от чести.
Ведь шли с открытым сердцем да стараньем.
Не поучали от вражды и лести?

Старший монах (назидательно):
В пределе варварском для всяких добрых истин
конец прибудет. Не ищи понятий —
зачем не селится пичуга в норы лисьи,
и нет медведю средь людей занятий,
как только, чтоб в цепи да клети прочной,
смешить невежеством да глупостью оскала.
Сродни тому зверью и путь порочный,
что избран пагубно живущим в этих скалах.
А наша вера, лишь укрепит сердце.
Да лишний раз напомнит — что страданье,
не чтит возможным всяким иноверцам
небесных царствий обрести в старанье.

Третий монах:
Однако, брат мой, спору нет и в том,
что суд, свершенный над проступком нашим,
и судящей толпы незлобный тон,
не смеет относить сей люд к пропащим.
Ведь правдой рещил незнакомец странный
о пытках привносимых нашим братом
в иные города, и даже страны,
где толк про веру поучал в обратном.

Старший монах (резко поворачивается к говорящему):
Не вздумал ли ты, брат, защиты класть
на странные поступки дикой черни?
Уж вот бы ту толпу потешил всласть,
коль возвестил бы вслух, что в сонме терний,
иль хуже — бредней, что в умах их бродит,
сыскал от доброго поступка светлый след.
Твой помысел от здравости уводит.
Еще скажи…, что вдруг поверил в свет
от их суждений о гордыне страшной.
Воистину, что неокрепший духом,
не сердцем чует суд о вере зряшной,
а в глупости, всё больше внемлет ухом.

Третий монах тоже останавливается среди раскисших хлябей, и чуть помедлив, с явным вызовом в волнении произносит речь. Подъехав поближе, останавливаются и дружинники, становясь невольными свидетелями возникшей распри.

Третий монах (почти на крике):
Господь, свидетель! Хватит поучений!
Ты всё о кротостях да, о добре вещаешь…?
Кто ж шлет тебе загадку поручений,
когда деяньем жутким управляешь,
и в отравители придержишь путь лукавый?
Иль мыслишь — без догадки я теперь?
Неужто мыслишь, дивным слогом тканый,
твой сказ о нашей всемогущей вере,
покроет с миром умысел зловредный,
что выдашь ты затем за Божью кару?
Ты лучше мне от правды слог поведай:
зачем же ты, седой ревнитель старый,
вещающий так страстно о грехах,
отравы без зазрений сыпешь в пищу?
Как адских слуг верховный иерарх,
вершишь суды над теми, кто не ищут
от нашей веры утолений в скорбях?
Ведь Бог сказал — уверуй, как сумеешь.
Ну, а расправ, что в злом междоусобье
никто не вправе несть. И ты — не смеешь.

С тобой одним путем идти — себе дороже.
Не столь себе, сколь тем, кого вдруг встречу.
И пусть мой путь прибудет нынче сложен,
но без тебя, он станет, всё же, легче.

Третий монах кланяется на четыре стороны света и ступает в обратный путь. Всадники, молча, разводят своих коней в разные стороны, освобождая ему проход. Старший и второй монахи смотрят в след уходящему от них монаху. Неожиданно старший высоко простирает обе руки к небу.

Старший монах:
Открылась явь злодейского притворства!
Воззри Господь! Твой агнец — пал в безумье.
То, слуги демонов измыслили проворства,
без лишней траты сроков на раздумье.
Он, на время умолкает. Поразмыслив, продолжает,
теперь, уже совсем в ином ключе:
Вверяю лишь тебе его судьбу!
Прости его, как всех ты нас прощаешь.
Незримо, но в скитаниях прибудь
его теперь! Свети, как освещаешь,
и наш ты путь, средь терний да забот!
А мы — отмолим дерзость прегрешенья.
Мы слуги Божьи. Паства. Тот народ,
что обретет в молениях прощенья.
Ступай, мой брат! Я не гневлюсь вослед.
Настанет день, где возвратясь на круги,
ты, как слепец, обретший снова свет,
промолвишь слезно: «Уж, простите, други…»
И мы простим. Господь тому свидетель.
Нет в сердце зла к однажды преступившим.
Ведь мы несем лишь только добродетель,
к отравам заблуждений хмель испившим.

На истовую громкую проповедь седого монаха взирает лишь его молодой побратим в вере. Закончив причитать и молиться, оставшиеся вдвоём монахи продолжают свой путь под неусыпным присмотров дружинников в полном молчании.

Сцена одиннадцатая

Рассвет. Яркое солнце едва оторвалось от горизонта. Поросший высокой травой дальний холм. Вдали различимы земляные валы и верхушки теремов града.
Седовласый старик. Ниспадающее почти до самой земли одеяние, по виду схожее на рубище скитальца. Длинные, рассыпанные по плечам и почти до пояса волосы, крепко перехвачены искусно резьбленным главотяжцем. Густая борода и усы кудесника почти полностью скрывают черты лица. Лишь большие светло-голубые глаза лучатся таинственным внутренним светом. Почерневшие от времени и дождей, высокие, рубленые их старинного кедра идолища языческих богов. Тонкой струйкой курится сизый дымок над замысловато уложенной поленницей. Пространство требища безлюдно. Старик вершит какой-то обряд непосредственно в центре самого капища. Тишина, лишь изредка слышится голос старца всецело погруженного в волхование.
На едва заметной для глаза, заросшей высокой зелёной травою тропе, ведущей прямо к капищу, появляется группа всадников. Княжеская чета, витязи, волхвы. Не доезжая до круга требища, процессия останавливает коней. Весь остаток пути процессия преодолевает в пешем порядке.

Кудесник (обращаясь к прибывшим):
Дней ясных всем ступившим в сей предел!
Ура Ярилу, да богам великим!
Чтоб род всеславный наш не оскудел,
воздайте лишь поклон заветным ликам!
(Все прибывшие глубоко в пояс кланяются идолам.)
Прошу прославленного князя со дружиной,
княжну великую, да мудрый ход волхвов,
не честь от дани след теперь поживой,
но лишь от сердца благостью даров…

По короткому взмаху руки князя несколько витязей подносят к кудеснику плетеные корзины и туески с медами, фруктами и снопами злаков. Кудесник бережно и со вниманием принимает предложенные дары и не торопясь, расставляет их на большом плоском камне — капе. Покончив с обрядным делом, он благодарно склоняет чело в сторону пришедших, зазывая их следовать в круг требища.

Кудесник:
Теперь на требище продолжим разговоры.
Не срок нам торопиться в новом знанье.
Не зайцем, травленным на беге псовой сворой,
пусть к вам летит неспешное сказанье.
По чести — в разговорах да сужденьях
припомним всех и вся. Так прежде было,
и станет нынче. Слогом осужденья
в стезе не тщитесь, как бы где ни ныло:
хоть от обиды, хоть от незадачи.
Смирите гневность да обид продленье.
Ведь в жалоб горьких неприветном плаче,
не сыщется для слуха утоленья.
Не возомните поучений слогом
иные мудрости ниспосланные свыше,
Посланий ход при соблюденье строгом,
лишь для того, кто глас сей и услышит.
Для вас же – данности. Рассказки, и не боле.
Иная весть, пришедшая из далей
сродни ветрам, мятущимся в приволье,
что объявились там, где их и ждали.
Ведь род наш жив от сердца, светлой мысли.
Мы, племя Солнца взрощеное в свете
луча любви, да благ небесной выси.
За правность дел, лишь сами мы в ответе!

На широкой поляне в требище расстелен тканный умелой рукою расписной холст, на котором сплошь расставлены всевозможные яства. Все рассаживаются по кругу прямо на траву. В отдалении пасутся стреноженные кони. Начинается пиршество. Пьют меды, поминают павших витязей, грустят, смеются, поют. Но вот, княжна поднимает вверх руку и всё окружение разом умолкает.

Княжна:
Прощенья всем, за прерванные речи….
Но срок приспел услышать весть от неба.
Пускай мудрец желанным всем наречьем
прольет ниспосланный богами дар целебный,
от узнанных для рода начертаний.
Верши, мудрец, без долгих промедлений!
Пусть сказ вершится не стезей мечтаний,
но знаками — от знанья провидений.

Все присутствующие молчаливо выказывают согласие. Встает от круга седой волхв Грон. Мудрец отходит на несколько шагов и, оборачиваясь лицом ко всем сидящим, какое-то время хранит степенное молчание. Все взоры устремлены на него. В тишине
умолкают даже птицы. Наконец, мудрый кудесник начинает свой непростой и долгий рассказ.

Кудесник (обводя взором сидящих):
На ваши лики зрю душой открытой.
О, сколь в них силы доброй угнездилось!
Вы славой светлой на века покрыты.
Та слава с истинной желанностью сроднилась,
как от Богов, так, и от предков духа.
За то, нам воздают — продленьем рода.
И вещий глас мне не тревожит слуха,
сомненьем в вере нашего народа.
Даждьбог великий говорил со мною.
Как мудр Отец в пророчестве своем!
Уж близок срок где, будто рек волною,
мы в дальний край наш вольный свет прольем.
В бескрайние просторы путь проляжет
от славы русичей. Словенов, гордых знаньем.
В умах людских златой от Солнца пряжей
соткет иной узор — не наказаньем,
но радостью от просветлений дивных.
Рассказ, вещающий о благости устоев,
да в сердце селящий, что гуслей переливы,
понятье истое, что — главным, что пустое,
вдохнет желанья в житие привольном
прибыть от радости да умиленья миром.
Быть в пониманье с чьей-то тихой болью,
и славить будущность лишь песнею да пиром.
(глубоко вздохнув, волхв продолжает)
Но против белого, всегда прибудет черный….
Уж так заведено, пусть даже, и людьми.
Что подле истинных, на свете жив притворный,
кто мыслит — лишь от зла, не от любви.
Кто жив набегом, палом да разором.
Не вам мне ведать грусть от тяжких дум.
Иной ведь и совсем не чтит позором,
как ворон-падальщик, под громогласный шум
свой пир устроить на чужом несчастье.
Не зря — ни болей, ни утрат прискорбных,
насытить бренность тела одночасьем.
Безздравности свершив в деяньях скорых.
Хазар-разбойник, только лишь — началом.
Иль может, серединой бранных тягот.
В желанье Русь терзать, числом немалым
в далеких землях помыслы пролягут.
Поведаю для вас одно сказанье,
что в памяти останется – заветом.
То, ниспослал Сварог на осознанье,
из будущих времен но, добрым светом,
хоть всем нам ведомо про давеча и дысь…
Их нет совсем. А есть лишь срок под Солнцем.
Лишь настоящим — где, не повернись,
жив человек, что влагой из колодца.

Отринет по приданию в былое,
сей сказ о том, где в дальний град Царьград,
пойдет походом славный русский воин.
Но…! Не за данью золотых наград,
он шел по перелескам да долинам,
плыл перекатами свирепыми Днепра.
Богам своим — могучим исполинам,
на Хортице в поклоне требы клал.
Благословенный Перуном у древа,
был дерзновен в своем решенье правом.
Средь воли волн да штормового рева,
ладьи ведомы к цели гордым нравом,
осиливши и Днепр, и Понт Эвксинский,
что после Черным морем нарекли,
свершили путь нелегкий да неблизкий,
достигнув поутру чужой земли…
Волхв прерывается и устремляет свой взор
на внимательно внимающего ему князя:
То, твой наследник, княже…. Гордый рус Олег.
Хвала тебе, в его стремленье ратном!
Как зрю я нынче, дальний путь пролег
в твоем наследстве. Ворочусь обратно.
Велик Олег не позументом княжьим,
иль гордой поступью гнедого иноходца.
И не лукавым помыслом варяжьим
в порабощенье края инородца.
Увит, сей витязь, доблестью безмерной.
Цевье копья да рукоять меча,
служили долгим сроком правдой верной
ему в походах. Но рубить с плеча
сей воин не спешил. Рассудок, сердце,
великой честью пребывали в нем.
Чтоб зреть врага во всяком иноверце,
не мыслил витязь ни единым днем.
Решением походов – упреждали,
и Бравлин князь, и гордый русс Кардам,
тех, кто попутный ветер поджидали
пройтись по русским весям, городам
огнем и смертью. Да презреть в гордыне,
под слогом «варвары» языческую веру.
В том дивном слоге толки зримы ныне.
Наш образ жизни знаний данник верный.
Царьград — твердыня с берега и суши.
Числом несметным войско на стенах.
Но, шли на них не ратники, но души,
свободой сладостной увенчаны в веках.
Те души не роптали перед смертью,
колено ставя — в клятве, не в покорстве.
И дрогнул василевс пред этой твердью.
Да позабыв о прежнем вероломстве —
взалкал о мире! Запросив пощады.
В молчании глубоком прибывал,
когда на врата древнего Царьграда
свой щит великий воин прибивал.

Закончив повесть о князе Олеге, волхв медленно поводит рукою, приглашая всех присутствующих продолжить пир. Сам же седой волхователь, забывается в глубоком раздумье. Пир продолжается без песен и громких голосов. Перерыв не долог.

Кудесник:
Прощали уж не раз врага мы в прошлом.
И в далях будущных не пропадут заветы.
Хоть чаще-больше, в память о хорошем,
нам станут слать недобрые приветы.
С мечём явившийся на землю нашу враг —
в нее и ляжет. Тут уж, нет сомнений.
Для тех, кто от добра душою наг,
не сбудется свершение стремлений
в землице нашей. Разве… посрамлений,
обрящет — в край явившийся не званным.
От стольных врат до дальних поселений,
напитан всякий силой несказанной
хранить устои, данности и славу,
из древности прошедшие сквозь время.
Засим и живо — долго да по праву,
великое да солнечное племя!
(Волхв умолкает, собираясь покинуть пир)
Теперь, мне срок уйти. Сварог зовет.
Ты, княже, проводи меня немного.
Пусть в вашем сердце гнездышко совьет
любовь да мир! Пусть к каждому порогу
иль то крыльцу, под всякий красный терем
прибудет только радость да удача!
Пусть крепнут души в нашей доброй вере!
Чтоб вам не видеть и не слышать плача!

Кудесник поворачивается и, опираясь на высокий посох медленно удаляется. Все присутствующие встают, выказывая своё искреннее почтение уходящему мудрецу. Князь следует за седым волхвом. Пир продолжается.

Сцена двенадцатая

Эпилог
Капище. Кудесник и князь, молча, сидят на гранитном камне, согретом клонящимся к закату солнцем. Налетевший ветерок весело теребит волосы на непокрытых головах.
Чуть слышно перешептываются деревья в раскинувшемся неподалеку густом старинном лесу. По бескрайнему небу плывут одинокие маленькие тучки. Не оборачиваясь в сторону мудреца, витязь тихо произносит.

Князь:
О главном, ты, конечно умолчал.
Оно и верно…. В празднестве не место
судить про толки от иных начал,
да возвещать бедой по всем окрестам.
Ведь, про беду…? Кудесник, не молчи…!
Не дева я, чтоб темноты страшиться,
что вдруг заслышав выпь в глухой ночи,
рассудит вмиг, что лихом всё вершится….

Кудесник:
Я умолчал о главном, славный князь.
Лукавить не приучен с малолетства.
Засим и прервана от слов недобрых вязь,
что нет на требище им места для соседства.
Теперь скажу. Послал Даждьбог нам весть,
Совсем уж в скором времени пристанет,
нам снова с иноверцем встречи снесть.
Но встреча та страшит иною данью.
В одном из наших княжеских родов,
взрастет однажды некий князь Владимир.
Прославлен станет множеством ходов,
что укрепят, и княжий герб, и имя….
Он только лишь однажды переступит
черту раздела княжеской обузы.
И в тот же час беда на Русь наступит.
Любовной страсти путы или узы,
стреножат без надежды здравость мысли.
Прольются сплошь от крови алой реки.
Трисветлому Отцу в небесной выси,
присудят не удел. Болгары ль, греки ль?
Теперь уж столь не важным — кто они,
кто станет верховодить в нашем крае.
И хоть в дали их светочей огни,
но, верь мне княже, в будущность взирая,
уж зрю приходы долгих лихолетий,
где попраны былые честь и слава.
Где равно зверю — в харалужной клети
упрятан гордый нрав. Лихой забавой
отринут пришлые, сокрывшись под елейность,
природной яви мудрые советы.
Сокрытости, на их язык — келейность,
взрастут предтечами запретов на ответы.
Взрастет в народе рабская покорность.
Прибудут странными иные дни от празднеств.
В судах — не честь, но, жалкая притворность,
угодной лишь от знатностей боязни,
навек укроет мудрости рассуды.
На кон — не выбором, но княжьим назначеньем,
придут вершить. А слух да пересуды,
прибудут радостным по жизни увлеченьем.

На тяжелом вздохе волхв умолкает. Князь поднимается со своего места и в глубоком раздумье прохаживается вокруг камня, на котором продолжает восседать седой кудесник. Изредка, из круга требища до слуха доноситься веселый говор пирующих витязей.

Князь (с надеждой взирая в лицо старца):
Неужто нет защит? Ведь боги с нами!
А впрочем…. Предавшим, защиты не найти.
Уж лучше б было вековыми снами
забыться мне, чем скорбные пути
наследников узреть, сквозь твой рассказ.
Скажи, мудрец. Иного быть не может?
Хоть в прошлом уж сбывались, и не раз,
твои пророчества. Но всё же, всё же, всё же…?

Ответом князю звучит мучительно тягостное молчание. Так и не дождавшись от кудесника ни одного слова, витязь обращает свой взор в сторону спешащего в горизонт Солнца.
Воин прикладывает ладонь своей правой руки к груди напротив сердца, а затем, поднимает и, простирая ее в сторону яркого огненного круга.

Князь:
Внемли Трисветлый, что теперь скажу!
Пусть слышат Боги в небесах далеких!
На честь свою, сославшись, укажу
я в клятве верной, да в словах нелегких.
Покуда мечет кровь по жилам жизнь.
Покуда ясен взор да мысль приветна.
Мы станем жить, на знанье опершись,
дарованное нам Богами Света!
Не быть в пределе нашем, ни раздорам,
ни праву разрешений лишь по чину,
добытому в усердье злом да спором
тугой мошной! Наследием старинным
продолжим славиться до самой той поры,
где призовут нас предки в даль иную.
И будет всяк из нас душой открыт
в добре и совести. Я знаю, что минуют
наш славный род, и годы лихолетий,
лишь потому, что сам желанен в том.
На знаки черных горестных отметин
восстанут миром, нынче и потом —
и стар, и млад! Да не за страхи жизни,
но чтобы уберечь наш край от скверны.
Чтоб всякий смог в преддверье срока тризны,
воззреть на мир от чистых дум наверно!

Солнечный диск внезапно останавливает свой ход в горизонт. Множества ярких лучей золотого света, равно нити неведомой материи простираются в сторону говорящего. Звучит необъяснимо ласкающая слух, мягкая музыка. Небо играет мириадами цветов и бликов.

© Владимир Дмитриев

(Визитов на страницу 154. Ежедневно 1 )

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.